— В день Страшного суда, — продолжал он, — когда настанет моя очередь, я скажу: «Одну минуточку!» Я выну из-под полы свою мертвую кошку и, держа ее за хвост, суну под нос Судье и спрошу Его: «Ну и как вы это объясните?»
— Это самый старый вопрос из тех, что когда-либо задавал человек, — заметил Пауэрс. — Тебе нужно просто прочитать книгу Иова.
— Это так, — ухмылялся Джетер. — Я просто считаю, что все это — полное дерьмо. Или Бога нет, или он — мерзавец, или же ему просто плевать. Так вот, я, пожалуй, тоже начну писать свою собственную Экзегезу.
— Но Господь не говорит с тобой.
— А ты знаешь, кто разговаривает с Филом? Ты знаешь, кто посылает ему греческие слова и розовый свет? Обитатели планеты Кретин. Скажи-ка, Фил, как ты называешь мудрость Божью? Что-то там святое?
— Hagia Sophia[29], — осторожно ответил Дик.
— А как ты скажешь Hagia Кретинизм? Святая Глупость?
— Я сказал бы Hagia Moron[30]… Это тоже из греческого. Я наткнулся на это, когда искал слово «оксюморон».
Дик всегда защищался, чуть уступая противнику. Он был признателен Джетеру за то, что тот точно исполнял свою роль. Конечно, ему не хватало изящности, с ним нельзя было спорить в рамках определенных правил. Но благодаря своей резкости и твердости Джетер одновременно являлся как преградой, так и ограждением. С одной стороны, он не давал Дику забыть о том, что его общение с Богом, возможно, объяснялось паранойей. С другой стороны, если единственной альтернативой безумию являлось мировое дерьмо, к чему, собственно, и сводилась философия Джетера, то уж лучше было остаться сумасшедшим. И Джетер, который в глубине души был неплохим человеком, охотно с этим соглашался:
— Каждый вертится, как может. И если существует теплое местечко, то ты его нашел.
Иногда Дик был очень счастлив. Разве он не имел все, что нужно? Спокойная жизнь, без драм, нюхательный табак, музыка, кошки, верные друзья, которые, несмотря на подшучивания, им восхищались, наконец, его Экзегеза, по мере создания которой раскрывались замыслы Господа о нем и о мире. Она была еще туманна, противоречива, обилие теорий сбивало Дика с пути, но он ждал, что однажды его дремлющий разум проснется, решит, что шутка затянулась, и поставит финальную точку в этой чудовищной рукописи. Он, Дик, будет писать как обычно: «Я спрашиваю себя… Возможно… А если случайно?..», когда внезапно то, что таится в глубине его души, возьмется за перо и напишет: «Он был прав, это так». Тогда он объявит всему миру с ослепляющей очевидностью, что это и точно так. Если Господь избрал его писцом, это пройдет именно так. Но кто может сообщить волю Бога? Не разгневает ли Дик Его, веря в то, что угадал ее? Фила охватывал дикий страх, приступы отчаяния, он боялся, что его предназначение — месить грязь, пока смерть не заберет его. Он был почти уверен, что тайна тайн погребена где-то здесь, среди отбросов, но из этого не следовало, что ему удастся ее опознать. Может быть, это жестокое призвание уготовано ему там наверху: казнь Тантала, часть метафизики. Он умрет в незнании. Он может говорить, что, оказавшись по ту сторону, он узнает, как обещает апостол Павел, он встретится с реальностью лицом к лицу. Но кто может сказать, что будет?