Что это означало, никто особо пока не понимал, и восприятие русскими происходящей с врагами на их глазах перемены было смешанным. Тот же молодой лейтенант Карпов испытывал осторожный оптимизм и довольно квалифицированно и деловито рассуждал о биохимических каскадах и их роли в контроле баланса нейромедиаторов. Многие же другие считали происходящее особо наглым издевательством. Вот покажут своим телезрителям разные такие штуки про жуткие жертвы среди мирных людей, про почти мертвые города, про освобожденные русскими войсками концлагеря с многокилометровыми рвами засыпанных известью костяков. Покажут сделанные русскими съемки допросов взятых ими в бою пленных и самых настоящих перебежчиков. А потом объяснят, что «вот до чего дошел цинизм русских фальшивок». Раньше так уже бывало, и ничего, проглатывали. Сейчас можно было ждать того же самого. Сам же Николай полагал, что им просто парят мозги собственные умельцы информационной войны. В Европе как сидели с заткнутыми ушами и плотно сомкнутыми веками, так и сидят, и никто им ничего показывать не собирается. А если начнут показывать насильно – выключат. В батальоне считалось, что новый лейтенант медслужбы – бывалый человек, и сколько-то людей с ним согласились: да, может быть и так.
Ультиматум Литвы. Глубоко возмущенная угрозой, которую начало представлять продвижение русских войск, Литва «строго предупредила» Правительство России о том, что будет решительно защищать свою независимость всеми законными средствами. Почему на это же самое полгода назад не имела права сама Россия – не уточнялось. Ну и плевать. Литовцев Николай в жизни знал ровно одного человека – Арвидаса Сабониса. Его он уважал. Еще в его училище была милая девочка из Литвы… Впрочем, и этого хватало. Вешать и жечь первых попавшихся людей он не собирался вообще. Литовцев в частности.
Санитарка оказалась невысокой, крепкой, довольно молодой. Да, лет тридцати. Коротко подстриженные темные волосы, треугольное лицо, жесткое выражение в глазах. Чем-то она напомнила Николаю снайпера Петрову, которой он не раз был обязан жизнью. Звали санитарку Олей, и она была из какого-то не самого мелкого городка в середине России, название которого он раньше слышал всего несколько раз. По образованию Оля оказалась химик-технолог, и это опять же заставляло вспоминать Вику. Хоть тут интуиция не подвела. Обучена она была наскоро – курс молодого бойца да шестинедельная учеба в запасном полку. Пользоваться жгутом, индпакетом, шприц-тюбиком и накладывать шины худо-бедно умела. Стрелять учили, но в бою не была пока ни разу. Силы хватало, решительности тоже. Нормально. Николай потратил на «рядовую Антонову» два часа и с чистым сердцем передал ее своему сержанту. Ну, вот и пополнились до штата. Просто так маршевую роту батальону не дадут. Значит, опять наступление. Дня 2–3, а может быть, и 3–4 дадут на сколачивание: они полезнее, чем вся учебка. А потом снова вперед. Вопрос – куда: дальше на запад или все же лицом к северу? Николай, разумеется, мечтал вернуться в Петербург. Именно вот так, в составе мотострелковой бригады. Он представлял себе улицы родного города, занятые чужаками, и у него натурально темнело в глазах от ярости. Недолгие месяцы партизанской работы на краю Петербурга оставили у него тягостное, больное впечатление. Каждый задрипанный броневик или «Хамви» с пулеметом на крыше означал для них гарантированные потери. Теперь, с собственной боеспособной броней, с противотанковым вооружением, с артиллерией, с иногда прилетающими по вызову ударными и медицинскими вертолетами – о да, теперь все будет иначе.