Когда Николай думал об этом – и было бы странно, если бы не думал, – то решил, что в едва-едва начавшемся успешном контрнаступлении им нужны были пленные. Для озвучивания, обнародования – порадовать цифрой родной избирательный электорат. Ну, а потом, может быть, убивать столько пленных целенаправленно стало как-то неловко. Как убивают при попытке к бегству, при попытке сопротивления, за некстати сказанное вслух слово, вырвавшееся у измученного человека, это он видал, и много раз. И умирающих видел тоже: от ран, от болезней, просто от холода. Но вроде бы собственно спланированных экзекуций сейчас не происходило. В вагонзаке их уже четыре дня ползущего по каким-то долинам и взгорьям состава, пленные умирали каждый день. А сколько таких вагонов было в одном только этом составе, он посчитал только приблизительно, когда его толкали по сходням мордой вперед, под лай собак с двух сторон. Десяток точно впереди, десяток точно позади… В их вагоне было восемь штук камер: вперемешку малых и больших. Помещались в них, в общей сложности, человек двести, вповалку и на корточках. За ночь в каждой камере умирали по 1–2 человека: обычно от гангрены или столбняка. С его искалеченной рукой на выгрузку его не ставили, но выходившие рассказывали. Однажды охрана застрелила по какой-то причине еще одного человека, и тот лежал потом с ними до следующего утра.
Возможно, его самого не убили неделю или две назад именно потому, что он был полезен, несмотря на свою руку. Помогал перевязывать, действуя одной левой рукой и зубами. Давал советы тем, кто мог и хотел что-то делать. Объяснял, что нужно делать, и о чем нужно говорить медикам, если вдруг появится такая возможность. Сам в это не верил, но объяснял, и даже многословно. А может, все это было ни при чем. Было не имеющим значения, как и все остальное. Но помогающим держаться и терпеть, как нечто из надежного, мирного прошлого. Как вообще помогают людям ритуалы. В первые дни плена, когда Николай едва не умер, никаких медиков нигде не было: его жуткую рану кто-то просто замотал двумя индпакетами, и кровь остановилась, пропитав обе подушечки насквозь. А боль он как-то пережил, хотя чуть не умер именно от нее. Считал на слух серийные экстрасистолы; ожидал, когда остановится натренированное бегом сердце. Смотрел на жуткий обрывок, в который превратилась почти оторванная пулей кисть его правой руки. Полученная где-то месяц назад вакцина не подвела – столбняк не начался. Но боль была ярко-белой, как раскаленная звезда. Температура явно перевалила очень далеко за 39, держалась суток двое, потом начала сползать вниз. Примерно в это время его, ничего не соображающего, и увезли из первого лагеря где-то на краю Польши. Дальше на запад, куда же еще. Про свою санитарку он спрашивал, но никто ничего не знал, никто ее не видел. Можно было только гадать: отлежалась Ольга и спаслась, погибла ли на месте, была ранена и добита или жива где-то в плену. Если еще жива. Как он.