— Но господа Маффеи ди Больо и Монтебелло? — потерянно уточняет он. Неужели к этим ревнует? Неужели вообще ревнует? Хотя если вспомнить Оленищева, да и театр тоже… Но то когда было-то!
Можно подумать, он верит в наш жаркий секс.
— И чего они дождались, кроме ночи страсти с рогатой барышней?
Тишина, в которой почти слышно обрушение сложных смысловых конструкций в этой рыжей голове.
— Мне очень нравится в этом времени трепетное отношение к женщинам, пусть даже оно распространяется только на свой круг. Но почему нужно додумывать несуществующие вещи, если можно спросить? — Я закипала на глазах, ведь это из-за глупых сомнений мы до сих пор застряли непонятно в чем. — И если уж совсем неудобно вопросы задавать, то подумайте: граф не стоял над моей душой, когда я обнаружила Вас на своем крыльце. Не он водил меня на Васильевский остров. Да и на Охту я дорогу сама нашла. Знаете, до этого разговора я была убеждена, что Вы — умнейший человек в моем окружении. А только что этой уверенности нанесен серьезнейший урон.
Смотрю на него в искреннем недоумении, но он сам ошарашен еще сильнее.
— То есть это все — и жест одновременно и на себя и вокруг. — не потому, что тогда пообещали Его Сиятельству выйти за меня?
— Николай Владимирович известен своим интриганством, так что вряд ли сказал Вам, что тогда я категорически отказалась вступать в брак. С любым претендентом. Наотрез. И все, что произошло дальше — исключительно Ваша заслуга, не его. А Вас, наверное, еще в подвале по голове приложило сильнее, чем мы все думали. — шиплю ему и в слезах вбегаю в первую попавшуюся постройку.
Веранда, заколоченная изнутри, чтоб ей. Проверяю дверь еще раз — точно, там изнутри еще шкаф придвинут. До сих пор плохо ориентируюсь в этом архитектурном месиве. Лучше бы Димка нас по зданию гонял.
Бестолковая я, и правильно меня все бросают. Говорю не то, что надо сказать, и делаю не то, что надо делать, дурочка великовозрастная. Наверное, уже и не поумнею. Но прятаться на середине разговора глупо. Одновременно накатывает тоска, опустошенность, голод и огорчение. Я оборачиваюсь, и дверной проем загораживает его силуэт.
Вот если сейчас опять отправит меня в постель, укроет одеялом и скажет какую-нибудь душеспасительную чушь — прибью к чертовой матери, и свалю на эту несчастную сумасшедшую. Думаю, Братолюбов не откажет в такой малости.
Но он осторожно, словно по тонкому льду, идет вперед, берет мои безвольные руки в одну свою левую, подносит к лицу. Даже до взрыва его таким неуверенным не припомню.
— Прости меня, девочка.