— Понимаю.
— Он руки на себя наложить пытался. Сутягин все равно больше года не дает. Куда тебе дважды его хоронить? И мы договорились, что я тебе не говорю, а он будет жить сколько Господь даст. — глухо произносит он, уставившись на носки своих роскошных туфель.
Гость у нас еще и с суицидальными наклонностями! Приглядывать придется внимательнее.
Разливаю по бокалам вискарь. Щедро так. Приветственно поднимаю свой и опрокидываю внутрь. После четвертого глотка уже и не обжигает.
— Что ты натворила? — тихо спрашивает граф.
Еще несколько минут молча смотрю на него, пытаясь понять, что хочу сделать. Мстить? Это вдруг показалось настолько мелким, глупым, детским порывом. Чуть пошатываясь от не вовремя нахлынувшего опьянения, двигаюсь вглубь третьего этажа. Граф и забыл, что у меня есть еще одно, обычно закрытое крыло.
Он ошеломленно смотрит на мумию, опутанную бинтами с трубочками, торчащими из ноздрей, которые, наконец, вернулись на положенное место. Стому Люся закрыла, поэтому спал он очень тихо. Сама по сто раз перепроверяла, дышит ли.
— Ч-что с ним теперь? — граф не очень уверен, что это лечение от прежних травм.
— Как новенький, конечно, не будет, но, возможно, сможет нормально дышать и разговаривать. — шепотом отвечаю я. — Позже.
* * *
Бывали минуты, и Николай Владимирович проклинал тот день, когда сосредоточенный и вопреки обыкновению неулыбчивый старший сын появился на пороге Вичуги с просьбой о благословлении. Урезонить и отговорить от брака с бесприданницей из глухой провинции не получилось. Про сожительство с купцом он узнал уже позже, а вот самоубийство родителя сразу представлялось огромным пятном на биографии. Петр отказался от доходов с имущества на время брака, от наследства и был готов пожертвовать титулом. Так и твердил, что Отечеству служит, за что получает достаточное жалованье, а жены другой не надо.
Часть мебели в кабинете пришлось потом поменять, но граф впервые сдался перед этим сопляком. Да и сопляком ли? Вон какой стоит, спокойный, выдержанный. На деда похож.
После свадьбы эту гусыню длинношеюю привез в Вичугу и последние надежды рухнули — не умница-красавица, зато вцепилась в Петьку клещом. К этому моменту граф Татищев уже вызнал о ней всю подноготную, и купеческую подстилку в доме терпеть не стал. Саднило до сих пор, что с сыном расстался плохо. Кабы знать…
Последнее письмо от Пети граф едва не сжег. Чудом удержался, и потом глотал слезы. Ни словом не упрекая, сын просил позаботиться о его вдове. В Самаре граф ее даже не узнал — высохшая до костей, с огромными синяками под глазами, она выглядела хуже покойника. Позже, из переписки с армейскими чинами он узнал много нового о ее самоотверженности и мужестве в тяжелое время, но не поверил. И когда жгли ошибки сына — тоже не верил. Для аристократки слишком жесткая, для дряни — слишком наивная. Не вписывалась ни в один знакомый графу типаж.