[33].
Рассуждение, которое она мне привела, и которому я дал лишь слабый портрет, не имело бы, быть может, никакой силы, если бы она изложила мне его письменно, но сказанное устно, оно должно было посадить меня на цепь. В письме я не увидел бы ни ее слез, ни ее чарующих черт, которые выступали на ее стороне перед судьей, заранее совращенным Амуром. Я начал ходить к ней в тот же день, к вечеру, и в приеме, который мне оказывали, вместо того, чтобы видеть, что освистывают мой провал, я полагал, что слышу аплодисменты моему героизму.
Quel che l’uom vede Amor gli fa invisibile
E l’invisibil fa veder Amore
[34]Я провел все две недели, ни разу не взяв ее за руку, чтобы поцеловать, и ни разу не заходил к ней без того, чтобы не принести ценного подарка, который она делала для меня бесценным за счет очаровательных любезностей и видимости безграничной благодарности. Помимо этого, для того, чтобы время для меня быстрее пролетало, я каждый день устраивал развлечения, либо посещения театра, либо поездки в окрестности Лондона. Эти две недели должны были мне обойтись не менее четырех сотен гиней. Наконец, наступил последний день.
Я осмелился спросить ее робким голосом, в присутствии ее матери, собирается ли она провести ночь у меня либо у себя, в своей собственной кровати, со мной. Ее мать ответила, что мы решим это после ужина. Я согласился, не смея указать, что у меня ужин был бы более вкусный и, соответственно, более дорогой и свойственный любви.
После ужина мать сказала мне выйти со всей компанией и вернуться позже. Хотя и посмеиваясь над собой по поводу этой тайны, я повиновался; и по возвращении, – вот, наконец, в гостиной, где я вижу мать и дочь, и кровать, установленную на полу. Я, наконец, не опасаюсь ловушки, но я удивлен, что мать, пожелав мне спокойной ночи, спрашивает, хочу ли я заплатить авансом сотню гиней.
– Фи, как не стыдно, – говорит дочь.
И мать выходит. Мы запираемся.
В этот момент моя любовь должна бы выйти из рабства. Я подхожу к ней с распростертыми объятиями, но, хотя и с нежностью, она отступает, попросив меня идти ложиться первым, пока она приготовится поступить так же. Я уступаю ее желанию, я раздеваюсь, ложусь и, сгорая от любви, вижу, как она раздевается, и, когда она уже в рубашке, я вижу, что она гасит свечи.
Оставшись в темноте, я жалуюсь, я говорю ей, что так не может быть, она отвечает мне, что может спать только в темноте. Я нахожу это недостойным, но держу себя в руках. Понимая, что стыд здесь не при чем, я начинаю представлять себе все неудобства, способные испортить наслаждения любви, но надеюсь их преодолеть.