Едва я ощущаю, что она ложится, я приближаюсь, чтобы сжать ее в объятиях, и обнаруживаю, что она хуже, чем одета. Сидящая в своей длинной рубашке, со скрещенными руками и с головой, склоненной к груди, она оставляет мне говорить все, что мне вздумается, ничего не отвечая. Когда, отбросив разговоры, я решаю действовать, она остается неподвижной в той же позе и меня не подпускает. Я полагаю, что это шутка, но убеждаюсь, наконец, что это не так. Я чувствую себя в ловушке, идиотом, самым презренным из людей, как мальчик перед самой отвратительной из шлюх. Любовь в такой ситуации легко переходит в ярость. Я бросаюсь на нее, как если бы это был тюк белья, но не могу ничего добиться; мне кажется, что это ее проклятая рубашка тому причиной, и я решаюсь разорвать ее со спины, сверху донизу; при том, что мои руки превращаются в когти, и я применяю самое грубое насилие, – все мои усилия тщетны. Я решаюсь кончить, когда обессиливаю и когда, ощутив одну мою руку на ее шее, понимаю, что готов ее задушить.
Ночь жестокая, ночь безутешная, в которую я разговариваю с монстром всеми способами: нежно, гневно, разумно, убеждением, угрозами, гневно, с отчаянием, молениями, слезами, низкими и ужасными угрозами. Она сопротивлялась мне целых три часа, ни разу не ответив и не раскрывшись, кроме одного раза, когда помешала мне сделать кое-что, когда, некоторым образом, я был бы отмщен.
В три часа утра, удивленный, одураченный, чувствуя, что голова моя в огне, я решился одеться, также в темноте. Я открыл дверь гостиной, но, увидев дверь на улицу запертой на ключ, поднял шум, и служанка пришла мне отпереть. Я направился к себе, в компании глашатая часов, которого нашел на Сохо-Сквер. Я сразу лег в кровать, но возбуждение лишило меня отдыха, который был мне необходим. Когда настал день, я принял чашку шоколада, который мой желудок не захотел удержать, и час спустя озноб известил меня о лихорадке, которая не покидала меня до завтра, оставив после себя паралич во всех членах. Приговоренный к постели и соблюдению режима, я был уверен, что восстановлю через несколько дней свою силу, но что послужило мне бальзамом для души, была уверенность, что я излечился от моего любовного безумия, потому что меня не занимали никакие планы отмщения. Стыд доводил меня до ужаса.
В то же утро, как мной овладела лихорадка, я дал приказ моим слугам держать мои двери закрытыми для всех и никого мне не объявлять, класть в мой секретер все письма, что могут ко мне приходить, не желая их читать, пока не вернется мое здоровье. Это было на четвертый день, когда, почувствовав себя немного лучше, я спросил у Жарбы мои письма. Среди тех, что пришли по почте, я нашел одно от Полины, которая писала мне из Мадрида, что Клермон спас ей жизнь при переправе через реку, и что, не сочтя возможным найти слугу, равного ему в верности, она решилась оставить его у себя до Лиссабона, и что она отправит его мне оттуда морем. Я нашел, что она хорошо сделала; но так случилось, что она лишила меня Клермона. Я узнал, четыре месяца спустя, что судно, на котором он плыл, потерпело крушение, и больше его не видя, я решил, как думаю и сейчас, что он погиб в море.