У нее, – говорит она, – были менструации и от испуга они прекратились. Это ужасно.
– Роковой парикмахер!
– Слабость молодости! Вы должны были притвориться, что ничего не видели.
– Ах, проклятье! Что вы несете! Швейцарская медуза! Вы полагаете, что такое возможно? Держите.
Я ухожу, дав ей купюру в десять фунтов. Выйдя на улицу, я встречаю Гудара, я говорю с ним, я прошу его пойти посмотреть, как там чувствует себя Шарпийон, и прийти провести со мной, если можно, день. У меня испуганное выражение лица; он идет туда и через час приходит, говоря, что весь дом в отчаянии, потому что девочка на краю смерти.
– Вы ее видели?
– Нет. Мне сказали, что она бросается, вся голая, из постели, и что, наконец, ее нельзя увидеть.
– Вы этому верите?
– Служанка, которая всегда мне говорит правду, заверила меня, что она впала в безумие из-за того, что были прерваны ее менструации. Кроме того, у нее продолжительная лихорадка и конвульсии. Я всему этому верю, потому что это обычные последствия сильного испуга у девушки, у которой критические дни. Она мне сказала, что это вы причиной этому.
Я рассказал ему обо всем и о невозможности собою овладеть при виде парикмахера. Гудар не знал, как меня утешить, но, слыша, что в течение 48 часов я не мог ни есть, ни спать, он разумно мне сказал, что такое горе может привести меня к потере жизни или разума. Я знал это, и не знал, что мне делать. Он провел день со мной и был мне полезен; я не мог есть, но я много пил; в бессоннице я провел ночь, прогуливаясь большими шагами по своей комнате, разговаривая со своим ночным колпаком, как сумасшедший.
Я отправлял моего негра целый день узнавать, как она себя чувствует, и он приносил мне каждый раз мрачные новости. На третий день я сам пошел в семь часов утра к ее дверям. Заставив меня прождать четверть часа на улице, мне приоткрыли дверь, и я увидел мать в слезах, и она сказала мне, не впуская внутрь, что ее дочь находится в кризисе. В этот момент выходит персонаж, пожилой, худой, бледный и долговязый, говоря ей на швейцарско-немецком, что следует смириться и положиться на волю господа. Я спрашиваю, не доктор ли он, и он отвечает, что дело уже не в медицине, что он посланник евангелической церкви и что у него иное предназначение.
– Она больше не говорит; в течение часа, не позже, ее не станет.
В этот момент я чувствую, как ледяная рука сжимает мне сердце. Я оставляю ее утопающей в слезах и ухожу, сказав ей, что я, действительно, последняя причина смерти ее дочери, но она – первая. Мои дрожащие ноги ведут меня домой, меня, твердо решившего покончить жизнь самоубийством. С этим ужасным замыслом, к которому я пришел вполне хладнокровно, я велю закрыть дверь для всех. Затем я иду в свою комнату, кладу часы, кольца, табакерки, кошелек и портфель в шкатулку, которую кладу в свой секретер. Затем я пишу короткое письмо резиденту Венеции, в котором сообщаю, что после моей смерти все мои средства принадлежат г-ну де Брагадин. Я запечатываю письмо, запираю его в тот же секретер вместе со шкатулкой, в которой все мои деньги, мои бриллианты и украшения, и кладу ключ себе в карман, где у меня только две или три гинеи мелочью. Я кладу также себе в карман мои пистолеты и выхожу с твердым намерением утопиться в Темзе у Лондонского Тауэра. С этой идеей, рожденной и вскормленной не гневом или любовью, но по самом холодном размышлении, я иду к торговцу, чтобы купить столько свинцовых пуль, сколько вместят мои карманы и сколько я смогу донести до Тауэра, куда я должен идти пешком. Я направляюсь туда и нахожу, размышляя о том, что я собираюсь сделать, что это самое мудрое решение, потому что я уверен, что, оставшись в живых, я буду оказываться в аду всякий раз, как образ Шарпийон будет представать в моей памяти. Я даже поздравляю себя с тем, что мне не понадобилось никаких усилий, чтобы принять это решение; кроме того, я радовался, что имел справедливость себя наказать, признав виновным в непростительном преступлении, что прервал течение жизни очаровательного существа, которое природа создала для любви.