– Мне говорят, – сказала она, – что я могла бы просить развода, но я не могу, так как имею глупость его любить. Он погряз в долгах, и если я заставлю его вернуть мое приданое, я его разорю. Но, зная себя, зачем он на мне женился? Это предательство.
Она была права. Но мой брат говорил, что это не его вина, и что, женясь на ней, он надеялся, что перестанет быть фригидным. После ее смерти он женился на другой, и та его наказала. Она заставила его бежать из Парижа, оставив ей все, что у него было. Я поговорю об этом через двадцать лет от настоящего момента.
На следующий день, рано утром, мой брат уехал. Я увидел его только в Риме, шесть лет спустя. Я буду об этом говорить, когда буду в том времени. Я провел день у м-м д’Юрфэ, где, в конце концов, согласился, что малыш Тренти вернется из Аббевиля в Париж верхом, и назначил свой отъезд на третий день. Я посмотрел новую пьесу в (Комеди) Франсез, которая провалилась. Автор плакал горючими слезами. Его друзья говорили ему с сочувствием, что лишь злые чары привели ее к падению, но это сочувствие не вернуло ему денег, которые он потерял из-за провала.
Любопытство заставило меня пойти по тому адресу, что мне оставил Бонкузен, где должны были находиться две девицы, которые меня знали. Это было по улице Монмартр, такая-то дверь, такая-то аллея, этаж. Мой кучер вертелся туда-сюда пять или шесть раз и не мог найти дома. Я вышел, чтобы пойти искать пешком, с адресом в руке; торговка сказала мне, что в доме рядом недавно приехали две девушки-иностранки, и что они должны жить на третьем этаже. Я поднимаюсь и спрашиваю у женщины, открывшей мне дверь, про двух девушек-венецианок, которые должны были к ней приехать.
– Честное слово, у меня их пятнадцать, и чтоб я пропала, если я знаю, откуда они приехали. Войдите, и вы сами у них узнаете.
Это вызывает у меня смех, я вхожу и вижу кучу шлюх, которые производят неимоверный шум и которые, видя меня у дверей, издают крик, прежде, чем я захожу. Я прошу всех этих безумных успокоиться, и не собираюсь уже спрашивать о венецианках, которых ищу, так как это бордель. Я говорю со всеми, и за исключением одной, которая англичанка, все остальные оказываются француженки. Хозяйка спрашивает, не хочу ли я поужинать с какой-либо из них, я соглашаюсь; я не хочу выбирать и полагаюсь на ее вкус, попросив дать мне ту, что она сочтет наиболее пригодной, чтобы мне понравиться.
Она дает мне одну, которая сразу меня хватает, ведет в комнату, и мгновение спустя приносят ужин, стелют белые простыни на хорошую кровать. Я смотрю на мою сотрапезницу, и она мне не нравится. Несмотря на это, я расслабляюсь, улыбаюсь ей, хорошо ем, долго сижу за столом, заказываю шампанское; видя, что я остаюсь холоден ко всем ее ужимкам, она решает, что я хочу видеть ее пьяной, и с удовольствием напивается. На третьей бутылке она уже не сознает, ни что говорит, ни что делает. Она раздевается и в натуральном виде ложится на кровать, приглашает меня, подходит ко мне, я предоставляю ей действовать и, в первый раз в жизни, имею удовольствие наблюдать, что ее усилия заставить меня быть мужчиной не удаются. Адель, Марколина, моя племянница П.П., Клементина и другие еще слишком ясно живут в моей памяти. Распутница молода, красива и хорошо сложена, но ничего не стоит, когда я сравниваю ее с другими. В три часа утра я возвращаюсь к себе, очень собой довольный, и, тем не менее, пораженный этой дурной идеей – предать себя этой девке.