, наоборот, не повезло: главнокомандующего тошнит от его немигающей стекляшки – глаз боголюбивому в свое время высадил дворовый пацан по имени ВОВ. И кривой музыкант стал играть перед киносеансами… Дирижерский гений Мравинского был сродни полководческому гению Сталина. Он мог дирижировать только своим оркестром. Простирал руки лишь над теми, кто его трепетал, и потому сохранит в тайне свой позор – то, что обладающий ими, взысканный славой и почестями паладин ее величества Музыки в действительности страдает профессиональным бессилием… На вопрос, естественный по тем временам, антисемит ли Мравинский, обычно говорилось: “Нет, он ненавидит все нации одинаково”. Вероятно, и себя в придачу – было за что. То-то под насмешки всезнающей Москвы он носился в Загорск к патриарху, чтобы по возвращении с новыми силами приступать к мучительству себя и других»
[4] («Врунья»).
Сворачиваю на Итальянскую. «Курсы итальянского языка с носителями» – так и видишь, как с носителей градом льет пот, больше напоминает рекламу субботника. Затем мимо банка, где приобрету кубометр дров. Мимо Театра оперетты, где, если верить тому, во что хотелось бы верить, 5 марта (4-го?) 1953 года давали «Веселую вдову». Мимо еще одного театра, где, как и в Театре музыкальной комедии, никогда не бывал и вообще, если б за пять минут до этого меня спросили, в какой столице находится Театр Ермоловой, а в какой – Театр Комиссаржевской, я бы не ответил. Только хвастаюсь, что из Серебряного века мне отлили серебряную ложечку на первый зубок. «Пассаж» с подзаголовком «Галерея бутиков» и с вышибалой на ступеньках (мне проще выругаться матом – что отнюдь не в моем репертуаре, – чем произнести вслух «галерея бутиков»). И наконец-то докатил чемодан. В угловом доме на двери парадной несколько звонков. Мой – «Пассаж Отель». В нем я постоялец со стажем.
«Как вы можете с туалетом в коридоре?» Могу. Сколько раз слышал с укоризной: «На себе экономить?» А на ком еще? Это нравы пятидесятых: изображать бар, живя в людской. Я живу по своим правилам и бываю щедр, когда считаю нужным, и на милостыню тоже не поскуплюсь, когда никто не видит. И уж менее всего «верен бедности своих отцов».
* * *
«…Пошел по Невскому гулять». Упиваюсь пониманием каждого слова, каждого слога, каждой буквы. Каждого нюанса. Могу открыть рот без того, чтобы испытать чувство неполноценности. А Шейнкер мне – на вопрос: «Я могу сойти за своего?» – «Да. Пока молчите».
«Цыпленок жареный», когда «его поймали, арестовали, велели паспорт показать», по одной версии очутился в незавидном положении: