* * *
Девочка матери:
– Я матерюсь, да? А ты у нас – нет. Ты у нас Божий ангел.
Они вошли в Театр комедии. Знак последовать за ними? В последний раз – и в первый – я был в акимовском театре на зимних каникулах в первые дни шестьдесят первого года. За лимонад и пирожное «александровское» отец уже рассчитывается новенькими, представляю себе, что заграничными, деньгами. Не верю, что только мне одному хотелось заграничности, – всем. Иначе бы не выкладывали за испанские сапоги, сверкавшие нищенским лаком, месячную зарплату и не цепенели бы при виде случайных иностранцев, как туземцы – завидя белых богов.
Тот спектакль, более чем полувековой давности, назывался «Пестрые рассказы». Запомнилась фамилия смешного артиста, рассказывавшего о своих дачных злоключениях, – Трофимов. Я совершенно не театрал, если уж, то киношник – да и то пока жил в Союзе. Виденные мною спектакли, пять-шесть, могу по пальцам перечесть.
«Лиса и виноград» – почему-то в каком-то Дворце культуры, где Эзопом был Полицеймако и последние слова «Покажите мне ту скалу, с которой сбрасывают свободных людей» врезались в душу, как «Титаник» в ледяную глыбу.
«Сотворение мира» – все держат фигу в кармане. «Подай сайру», – говорит один ангел другому (зал – гы-гы-гы!). А Сатана Стржельчик, после того как Бог в сталинском френче произносит «Да будет свет!», надевал темные очки, к изумлению ангелов, и ехидно пояснял: «А это из другой галактики». (Когда я приезжал в начале девяностых, Дина Морисовна, мать Лены Шварц, предложила мне что-нибудь написать о спектакле, где был занят Стржельчик, дескать его травят, и даже оставила контрамарку на контроле, но я засиделся с редакторшей над романом и не пошел. Жаль. Роман все равно так и не вышел.)
Был в Александринском театре. Какая-то соцреалистическая пьеса, Меркурьев ходит по сцене в просторном светлом костюме и вышитой рубахе, задним числом заставляя вспомнить бодающихся депутатов украинской Рады.
Ах да, «Волынщик и страконщик». Так на слух воспринимался «Волынщик из Стракониц», а читать я еще не умею. Лето, Сочи, магнолии в свете уличных фонарей, духота. По вечерам отец облачается в тяжелый белый костюм, как и еще сотня ему подобных: у Ленинградской филармонии сезонная работа.
В акимовском Театре комедии, куда вхожу экспромтом, «взяв след» чужого разговора, дают «Средство Макрополуса». Почему бы и нет? Наконец узнаю, о чем речь в одноименной опере Яначека, которую играл неоднократно. А то поют что-то по-чешски. Якобы по-чешски, поскольку ни одна живая душа, ни режиссер, ни дирижер, ни певцы, ни суфлирующая им дама, чешского не знают.