Я стоял с той стороны чугунной цепи – отделявшей Невский от Малой Садовой, – где располагался лагерь патриотических сил. Вроде как сочувствующий.
– А все-таки он один против всех, – замечаю я мужчине с мегафоном. – Мужественный человек.
– Какой он мужественный? За ним Госдеп. Ходорковский вон бросил их, убежал… Бросил вас Ходорковский, убежал! – крикнул мужчина, чтобы все слышали.
– Не говорите, – продолжаю я. – Помните, как писал Симонов? «Да, враг был храбр, тем больше наша слава».
К такому повороту мысли патриотический лагерь не был готов. Столкнувшись с дилеммой: признать храбрость врага или умалить свою славу, они как-то поостыли. И вскоре мы оказались втроем – сообщница агитатора вернулась со своей торбой, полной «Настоящих новостей». Машинально он принялся меня агитировать, но я махнул рукой: отставить, не видите, что я засланный казачок?
– А почему вы не отошли на пятьдесят метров? – спросил я.
– Какая разница?
– Зачем нарываться?
– А с ними только так. Я вам скажу на блатном: тебя опустят, если не… – не расслышал или не понял. По смыслу: лучшая оборона – это нападение.
– А вам не страшно? – вопрос, на который отвечают охотно.
– А что они могут сделать?
– Вы еврей? – поинтересовался я. Не потому, что он отвечает вопросом на вопрос, просто с его внешностью это было бы наименьшим из зол. Во времена оны нянька спрашивала у моей матери про чистильщиков сапог, ассирийцев: «Доча, а они явреи или еще хуже?» – «Что ты, няня, – говорила ей мать, – хуже евреев не бывает».
– На четверть. Мать еврейка по отцу.
Я не стал спрашивать: а еще на три четверти кто? Зато они выяснили, где я живу и что я – израильский гражданин.
– Я бы поехал в Израиль, – сказал он, – если бы можно было добровольцем. Руки чешутся.
«Рота добровольцев из Екатеринбурга пополнит ряды донбасских сепаратистов».
– Поезжайте в Израиль, проголосуйте, – сказала крошечная женщина, в которой прикосновенность к Земле обетованной тоже била в глаза.
– Биби Натаньягу победит и без моего голоса. – Она боится, что Либерман. У нее есть друзья в Израиле, они этого очень боятся.
Чтобы русские в Израиле боялись победы Либермана? Скажи мне, кто твой друг, о славная женщина.
– Либерман популист, – подхватывает мужчина, сожалевший, что в израильской армии нет самостоятельной единицы – батальона российских смельчаков.
Исполненные духа взаимопонимания, мы простились. Я пошел в «Теремок», а они продолжили свою подрывную деятельность – похожие на двух птиц, большую и маленькую.
* * *
В Москве сеть самообслужек «Му-Му», а в Петербурге «Теремки», и в них раздатчик спрашивает: «Чего вам, сударь?» То же самое, что «обувь» с «ять» на конце. А в Москве кассирша дает на сдачу конфетку, в мои времена называвшуюся «коровкой». Для советского школьника второй половины пятидесятых – первой половины шестидесятых «Му-Му» – это собачка. Назови так общепитовскую сеть, она связывалась бы не с говядиной по-московски, а с собачиной по-корейски. Злополучная Муму уже стояла всем поперек горла, о ее злодейском умерщвлении ходили анекдоты экстремистского характера, выражаясь современным языком. Это как вывеска «Зоомагазин» в непосредственном соседстве с вывеской «Мой мясной» – что заставило меня вздрогнуть, когда я шел по Пестеля.