Но что-то все же запомнилось своей неожиданностью. Психологическое уподобление «Кривулина – Иванова» «Абраму Терцу – Николаю Аржаку» (смелость города берет – меня судьба сводила и с Кривулиным и с Синявским: оба курили до пожелтения ногтей, у обоих была борода, от дальнейших сравнений я бы воздержался).
Еще запомнилась характеристика, данная трем поколениям ленинградских литературных нелегалов: родившимся между тридцатым и сорок пятым, послевоенному поколению и тем, кто родился в шестидесятых. Поколенческая классификация на девяносто процентов состоит из оговорок, зато всегда занятно слушать.
Игорь Померанцев как-то сказал о себе: «Я – генерационоцентрист». Мы с ним одногодки. В том же, сорок восьмом, родилась и Лена Шварц, и Шейнкер, и Александр Миронов (не говори, что недооцененный, – кто надо, тот оценил) и мой многолетний ганноверский приятель Вилли Брайнин. Выступавший нелестно отозвался о нашем поколении. Зато предшествующее назвал «когортным поколением» и перебросил от них арку к шестидесятым.
Это был гладко говорящий аккуратного вида седой человек в черном костюме и черных очках. В мультфильмах производства стран народной демократии так рисовали шпионов. «Кто он?» Но никто из сидевших рядом – ни X, ни Y, ни Z – не смог мне этого сказать. Поздней Шейнкер припомнил: это композитор, у которого был литературный салон.
* * *
Когда Муза упомянула о напечатанном рассказе в «Звезде», я не испытал того, что положено испытывать автору: «Покажите! Дайте подержать в руках!» У меня много чего выходило, больше вышло, чем не вышло. Уже напечатанное не манит – жжет то, что не напечатано. А еще я знал, что рассказ опубликуют под другим названием, без первого абзаца, которым рассказчик несколько жеманно предварял повествование, и без двух сносок – их мне действительно жалко. Правда, этим соавторство редактора ограничилось. Тебе, автору, придали немного другое выражение лица – как на паспорте, реалистическое. Все равно фотография сделана с тебя. «Каким ты был, таким ты и остался», – поется в фильме, первом в моей жизни, увиденном в к/т «Спартак».
Подошел к «Спартаку», а «Спартака» – то и нет, на его месте сызнова что-то евангелическое. Интересно, что стало с «Клятвой Спартака» – дипломной работой дюжины выпускников Академии художеств, которую я всегда разглядывал в ожидании третьего звонка. Лучше б что-нибудь другое я запомнил так хорошо, как это монументальное панно. Но памяти не прикажешь, она еще непослушней сердца (тяжелый вздох).
Я не стал спорить с редактором в «Звезде», до которой от «Спартака» рукой подать: по Фурштатской – на ней, бывшей тогда Петра Лаврова, жил кантор Ленинградской хоральной синагоги Стискин, иногда заглядывавший к нам на Пестеля, где, в угловом доме, отмеченном двумя мемориальными досками, Маршака и Салманова, у нас была комната на последнем этаже в антисемитской коммуналке.