ночного бдения у святого источника, после тех или иных церемонии в частных домах на
поминках и крестинах, в лодке, когда рыбаки караулят сети в ожидании ночного клева, и
т д. На таких собраниях звучали не только длинные повести там исполнялись и шуточные
куплеты и баллады, и любовные песни, и народные духовные стихи и родословия,
загадывались загадки и даже рассказывались смешные случаи из местной жизни. Но
главное место занимали рассказы о героях и чудесах, многие из них продолжались не
менее часа, а некоторые — часов шесть или даже больше. Считалось, что женщине
рассказывать героические повествования не пристало. Более того, ни один рассказчик
никогда не решился бы рассказать подобную повесть в присутствии своего отца или
старшего брата, и, наверное, по этой причине послушать их собирались обыкновенно
молодые жители деревни.
Традиционные рассказчики никогда не претендовали на авторство исполняемых повестей.
Об этом говорит и распространенная концовка «Вот вам и мой рассказ. Если есть в нем
ложь, значит, так тому и быть, ведь не я сочинил его и выдумал». Все эти рассказы они
перенимали на слух от своих предшественников — членов собственных семей, соседей,
захожих «странников», нищих или бродяг, и некоторые истории можно было проследить
от рассказчика к рассказчику на несколько поколений назад, порой до начала XVIII.
Обширные кладовые памяти этих необразованных людей поистине изумляли нас,
привыкших полагаться на письменные и печатные свидетельства. Об одном рассказчике
из Бенбекулы, например, говорят, что стоило ему услышать однажды какую-нибудь
историю, а потом рассказать самому, как он запоминал ее на всю жизнь. Ему случалось
порой рассказывать истории, слышанные один единственный раз, — пятьдесят лет назад.
Один рыбак из Барры вспоминал, что зимними вечерами целых пять лет кряду ходил
слушать некоего сказителя, и тот почти ни разу не повторился.
Любопытная черта искусства рассказчиков и признак его древности — традиционное
употребление стереотипных описаний и иных риторических «пассажей». Восходящие к
глубокой древности и уже далеко не всегда понятные слушателям, они вводились в ткань
повествования, когда рассказчику требовалось описать героя, отправляющегося на
поиски приключений, изобразить жестокую битву или иную легко узнаваемую
традиционную сцену. Эти пассажи, с одной стороны, были призваны служить