Несколько секунд царило молчание, в течение которых мы с Вомб с интересом рассматривали друг друга, потом Лапец залопотал:
— Он буйный, Вомб. Постоянно думает о пистолете и о побеге. Я нейтрализую его не полностью. Добавит он нам хлопот, а?
— Тяжёлый случай, — вроде бы согласилась медсестра, продолжая изучать моё разукрашенное фингалами лицо. — Ну-ка, садись на кушетку!
Я отступил к топчану и уселся на белую простыню, а Лапец захватил в каждую из непомерных рук по табурету и угодливо подставил один их них под крутые ягодицы сестры, а на другой вскарабкался сам, смешно свесив не достающие до пола рахитичные ножки. Я испытывал некоторое смущение, поскольку навершие нестандартного пениса карлика продолжало высовываться из замызганных шортов, но сестра не обращала на такие пустяки никакого внимания. А меня эти двое вообще не стеснялись, ведя себя как с душевнобольным в психушке, то есть снисходительно и иронично, нарочито бестактно обмениваясь через мою голову компетентными мнениями об индивидуальных особенностях пациента, о его анамнезе и вариантах лечения, с небрежным видом сыпля налево и направо одним им понятными терминами и понимающе кивая друг другу.
— Стоит ли направлять его на утверждение диагноза? — вкрадчиво осведомился Лапец, почёсывая переносицу пропущенной под сиденьем стула рукой. — Всё уже ясно как день: точка грехопадения приходится на раннее детство. Вряд ли Определитель станет её изменять, подмахнёт приговор — и вся недолга! — Он бросил на меня полный ненависти взгляд. — Чего нам возиться с этим придурком, а? Ты только поточнее определи точку, и мы вышвырнем его назад. Опять же изоляцию он пробивает постоянно — не поступками, зато мыслями… — Лапец уныло вздохнул. — Рассказать вам про поступки? Про какие про поступки? Про поступки, про поступки, про поступочки его…
— Твоя хвалёная голова подавляет у пациента только один уровень — физический, — пояснила Вомб тоном, каким изрекают прописные истины. — Да и тот не полностью.
— А нельзя ли повежливее, матушка Вомб? — не вынес я столь пренебрежительного упоминания о себе, да ещё упоминания в унизительном третьем лице.
— Хо-хо! — всхлипнул смешком Лапец. — Он называет тебя матушкой, этот лохматый наглец!
Вомб понимающе улыбнулась.
— Он прав: я и есть матушка. Настоящая матка. А ты не обижайся, дурашка! — обратилась она ко мне тоном воспитательницы детского сада. — Кстати, тебе никогда не говорили, что ты рафинированный чистоплюй? — она взглянула на меня так, что я словно ощутил прикосновение её сильных пальцев к своей затянутой ряской мелководной душонке.