— Весь внимание, — ответил я, приглашая сесть всетаки на стул.
Златовратский расположился прочно, с подчёркнуто независимым видом.
— Трудное у вас сейчас дело? — спросил он, прокладывая первые мостки для разговора.
— Не могу сказать ничего определённого, оно ещё не закончено.
— И как скоро будет закончено? Вы понимаете, для меня это не праздный вопрос…
— Не понимаю. А насчёт сроков окончания предварительного следствия тоже пока сообщить не могу.
Он ко мне присматривался. И я пытался понять, что ему от меня надо. Интересно, по каким моментам моего поведения пролегает маршрут его задания?..
— По поводу праздности, — начал он. — В нашу редакцию поступило письмо. От лица, в известной степени заинтересованного в том, как вы ведёте расследование.
— От кого же, если не секрет? — перебил я его.
— Это не важно. И если хотите, пока — секрет.
— Я считаю, честный человек даёт и принимает бой открыто.
— Это честный, уважаемый человек, — поспешно сказал журналист. — И между прочим, прекрасно разбирающийся во всех тонкостях вашей работы и знающий досконально букву закона…
Я уже догадывался, кто написал письмо. Но в чем меня обвиняли?
— Хорошо. Редакция разделяет опасения имярек по поводу методов моей работы?
— Видите ли, нам частенько приходится быть в роли третейских судей. Конечно, с нравственной точки зрения.
Бывают и такие письма, в которых имеются огульные обвинения. И просто-напросто ложь. Вот поэтому я и здесь, чтобы вникнуть в суть вопроса…
— Вы могли меня не застать, — усмехнулся я.
— Нет, не мог. Меня отлично информировало ваше руководство, и я знал, что вы здесь, в Крылатом.
Интересно, кто же его информировал? Эдуард Алексеевич, Иван Васильевич? И как они вообще отнеслись к такому «вниманию» со стороны прессы?
— Чем могу быть полезен?
— Чтобы вынести мнение и ответить автору, мне нужно знать само дело…
— То есть?
— Очень просто. Ознакомьте меня с материалами дела Залесской.
— До окончания следствия я этого не могу сделать, — сказал я твёрдо.
— Почему? — удивился он.
— Потому что это будет противозаконно.
— Я тоже уважаю закон. Но ведь он создан, чтобы уберегать прежде всего человека от несправедливости, чтобы помогать оступившемуся, лечить его социальные болезни.
Таким образом, все, что хорошо человеку, хорошо и закону…
— Ле луа се ле луа, как говорят в Париже, — попытался я отделаться от его просьбы шуткой.
— Понимаю, понимаю: закон есть закон. Но опять же, человек — превыше всего. Действенность законоположений проверяется их гуманизмом, их моральной отдачей.
— Совершенно с вами согласен, — улыбнулся я.