Но вместе с тем есть и другой непреложный факт: юный Дагоберт и Гизелла — его благодетели. Лишь благодаря им он держится при дворе. Лишь их соизволением вознесся столь высоко и надеется подняться еще выше. «Нет, здесь действовать с наскока никак нельзя, сначала хорошо бы все досконально разузнать, а уж потом, если окажется, что мои домыслы неверны, заботиться об интересах церкви. А если верны… — Элигий чуть заметно улыбнулся, не желая, чтобы кого-то со стороны посетила даже тень подозрения о причине его внезапной задумчивости. — Если то, о чем он не хотел бы даже думать, правда, то как раз может получиться очень даже хорошо.
Раскрыть заговор против государыни — отличная ступенька к должности майордома. Конечно, фра Гвидо нужно будет известить заблаговременно: мол, все пропало, заговор раскрыт! Пусть успеет скрыться и также будет мне благодарен. В преступлении можно будет обвинить коварных абаров, ведь книгу передал абарский лазутчик. А когда шум уляжется, монсеньор кардинал вернется из Рима и наверняка будет куда более сговорчив и любезен со мной, чем ныне. От его доброй воли многое зависит: Рим — покупатель, не знающий равных, если хорошо взяться за дело…»
Он мечтательно закатил глаза, прошел мимо замерших у дворцовых ворот копейщиков, пересек двор. Начальник стражи бросился навстречу.
— Доложить о вашем приходе?
— Нет, я к себе. — Он прошел через дворцовое здание, радуясь и вновь проговаривая, катая на языке это простенькое «к себе», и вскоре оказался на пороге сокровищницы. Охранники бодро отсалютовали копьями, дежурный писарь, ведший учет еженедельных поступлений из провинции, склонился перед высоким господином.
— С вашего позволения, я уже скоро заканчиваю опись, — промолвил он.
— Это не к спеху, — пренебрежительно отмахнулся верховный казначей. — На втором стеллаже с дарами лежит Священное Писание, ты легко найдешь его по роскошному переплету.
— Да, я знаю эту книгу.
— Принеси ее ко мне. Я желаю, чтобы ты открыл Бытие и прочел мне сцену искушения праматери Евы.
— Как пожелаете. — Удивленный грамотей не стал оспаривать повеление, тем более что мастер Элигий был широко известен набожностью. Спустя несколько минут он вновь стоял перед казначеем и, открыв изящные замочки на обтянутых сафьяном досках переплета, звучно декламировал текст.
— Незачем так громко, — поморщился мастер Элигий, любуясь игрой света в замечательной величины и чистоты яхонтах, украшавших серебряные уголки книги. Писарь стал читать тише, потом еще тише, потом речь его перешла в едва разборчивый шепот. — А теперь совсем тихо, — нахмурился слушатель, внимательно глядя на лицо слуги. Взгляд того будто остановился, упершись в страницу. — Я говорю, ты читаешь совсем тихо.