Александр машинально кивнул и спохватился:
– Погоди, погоди. Ты сказал: упокой его душу, – повторил он и вопросительно посмотрел на брата.
– Нет, воистину тебе позавидовать можно! – воскликнул Николай. – Повсюду смуты, бунты, революции, а ты живешь яко агнец Божий. Взвалил все на меня, вкупе со своим Священным союзом, и ничего не ведаешь! Ей богу, брошу все и в твою келью подамся!
– Прости, но я и впрямь… – Александр виновато развел руками. – Так что с Георгом? И какие революции повсюду?
– Георг умер, Вильгельм IV ныне правит, – начал обстоятельно отвечать Николай. – За эти семь годков вообще многие скончались, притом не всегда старики. На род Бонапарта и вовсе ровно чума налетела, почитай, все, начиная с родного сына, Наполеона II, скончались. А революции… Поначалу весной 30-го во Франции полыхнуло, да так здорово, что Карлу X пришлось от престола отрекаться. И за себя, и за сына своего. Впрочем, он сам виноват: слишком туго закрутил все, а с французами так нельзя, помягче следовало.
– Он всегда был plus royaliste que le roi, как говорил о нем его брат Людовик, – поддакнул Александр.
– Больший роялист, чем сам король, – перевел Николай и, согласно кивнув, засмеялся. – Признаться, я уж после сныти твоей травяной стал подумывать, будто ты и вовсе французский забыл. Теперь вижу, промахнулся, помнишь еще кое-что. А помнишь, как мы сестру Анну выдали за принца Оранского Виллема? Он, кстати, специально на твои похороны приезжал. Так вот, его батюшка, король Нидерландов, пару лет назад, считай, половины владений лишился – в Бельгии мятежники республику объявили. Анна с мужем только-только дворец в Брюсселе отстроила, и – на тебе. Пришлось им в Гаагу перебираться. Я, по-родственному, предлагал помочь войсками, но тут, как нарочно, поляки подняли бунт и не до того стало. Сам понимаешь, негоже в соседний дом с ведрами воды бежать, когда свой полыхает.
Александр тяжело вздохнул и тихо произнес:
– Как хорошо, что я теперь не имею ничего общего со всем этим. Куда проще здесь… – И он медленно, с кроткой грустной улыбкой, обвел рукой все, что их окружало, прокомментировав: – Дивись, какая красота вокруг!
Николай согласно кивнул. Природа еще не обрела изящный пестрый вид, но сентябрь уже приступил к росписи леса, перекрашивая зеленую листву в желто-красные тона, словно готовя для деревьев нарядную одежду для последнего прощального бала перед зимней стужей. Не поскупился он и на позолоту для верхушек деревьев.
– У тебя тут красоты, а у меня – опять бунтовщики, – проговорил Николай. – Ты тут, в келье живя, думаешь, будто после того декабря в стране мир и покой наступили. Напрасно. Двух лет не прошло, как полиция новое гнездо будущих мятежников изыскала, кои себя последователями декабрьских бунтовщиков считали. Они даже печать специальную придумали с надписью «Вольность и смерть тирану». И тоже за создание конституции выступали, за революцию, ну и за убийство царя. Всего год минул, нашли еще заговорщиков, – продолжил Николай, – под началом некого Сунгурова. И цели те же самые. А уж что в Московском университете творится! Веришь, года не проходит, как генерал Бенкендорф о новом обществе доносит. А какие пасквили на власть пишут… Надобно было мне захватить к тебе для прочтения одну пьеску любопытную. «Дмитрий Калинин» называется. Сочинил некто господин Белинский. Читал я ее и диву давался – и жил-то человек на свете всего-ничего, каких-то два десятка лет с лишком, так откуда в нем столько злобы взялось?! Ведь его герой словно аспид во все стороны ядом смертным брызжет: «Истребить этих лютых, бессмысленных тварей, которые мир населяют», и все тут. Ну, будем надеяться, что этому по младости лет исключения из университета да ссылки хватит, чтоб ума поприбавилось. А впрочем, – остановил он себя, – что это я все о плохом да о плохом. Эвон, и правда, денек-то какой погожий.