— Что, тяжко? — спросил я, пристально глядя ему в глаза.
Под моим тяжёлым взглядом глаза раненого наполнялись осознанием происходящего. Затем в них появился испуг узнавания.
Он тоненько заскулил и, придерживая одной рукой внутренности, попытался отползти в сторону.
— Лежи, дура, — раздался за моей спиной голос подошедшего Степана. — Теперь уж мы не страшные. Небось, не тронем.
Я обернулся на голос и произнёс: — Ни черта не помню. Всё как в тумане. Слава Богу, хоть один живой остался.
— А более и нету. Я всех обошёл.
— Вот ведь как бывает, — протянул я. — Увидел девчонок, и словно туман на глаза упал.
— Н-да, бывает, — поддакнул Степан. — На, держи. — И он сунул мне в руку фляжку.
Я недоумённо посмотрел на него.
— Пей, — приказал он и покачал головой. — Эко наворотил.
Я, не сопротивляясь, поднёс фляжку к губам и сделал несколько крупных глотков. Огненная жидкость обожгла мои внутренности. Видя мою протянутую руку, Степан вложил в неё корку хлеба и шмат сала.
— Жуй, жуй, — поощрительно похлопал он меня по спине.
— Зараз легшее станет. А тебе не можно, — увидев просящий взгляд раненого, заявил он. — Ежели токмо опосля задушевного разговору.
— Стёпа, попытай его, что они за люди и как здесь оказались? — попросил я его, всё ещё никак не отдышавшись после выпитого спирта.
— Слышал, варнак, что его благородие сказал? — повернулся Степан к раненому.
Тот, не спуская с меня испуганных глаз, утвердительно замотал головой.
— Да не тряси ты так головой. Не ровён час, отвалится, — поморщился Степан. — Расскажи-ка нам лучше, мил-человек, как это вы в такой глухомани оказались? Токмо не бреши. Тебе вскорости перед Богом ответ держать, не бери грех на душу. А что вы беглые каторжные, я и так уж скумекал.
Раненый ещё раз согласно мотнул головой и, с трудом разлепив спёкшиеся губы, попросил: — Водицы бы.
— Не можно тебе. Ранение живота — штука сурьёзная. Так и исповедоваться не успеешь. Терпи уж, — с сочувствием произнёс Степан. — Опосля напоим. И водочки поднесём.
— Прозываюсь я Никитой Ивановым, — начал свою эпопею мужик. — Пять годов назад определён я был царской милостью на вечные каторжные работы.
— Это пошто к тебе такая милость? — хмыкнул Степан.
— Душегубец я. Невесту свою порешил. Да и барчука свово чуток тожа на тот свет не сподобил. Но его Бог миловал. А жаль.
— А чего ж ты так-то невесту свою? Иль грешна была перед тобой?
— Любил я эту стерву красивую. А она с сыном барина блуд устроила. Ещё бы, он охвицер. А я тоже не последний… Сын кузнеца. Вот я и приговорил их обоих. Выследил тёмной ноченькой на обчественном сеновале да гирькой по кумполу. Моя Любаша сразу преставилась, а у охвицера, Алексея Николаича, башка крепкой оказалась. Выжил гадёныш, но умом тронулся. Грех, конечно, но я ни об чём не жалею. Мне без моей Любоньки всё одно не жисть.