Потеряв зрение, мать Лоурел лежала на кровати в большой спальне и бормотала про себя стихи, как в шестнадцать лет, когда ездила верхом и пыталась сократить длинный путь через гору. Она не любила, чтобы ей читали вслух; предпочитаю читать сама, говорила она теперь. «Если же соль потеряет силу, то чем сделаешь ее соленою?» — цитировала она с вызывающим выражением на исхудалом лице. Она узнавала шаги доктора Кортленда и встречала его строками: «О гордый человек! Ты, облеченный призрачною властью!»
— Не позволяйте привязывать меня! — прошептала она вечером накануне самой последней операции. — Если меня свяжут, я умру!
Судья Мак-Келва ничего не ответил, но Лоурел сказала:
— Я знаю, ты повторяешь слова своего отца. И мать взволнованно закивала ей в ответ.
Когда ей, Бекки, было пятнадцать лет, она с измученным болью отцом ночью спускалась на плоту, который вел сосед, по забитой льдом реке, чтобы доплыть до железной дороги, помахать фонарем заснеженному поезду, остановить его и доехать до больницы.
— А как вы разожгли костер на плоту? — спросила тогда маленькая Лоурел. Она слушала рассказ матери, лежа на циновке в этой самой бельевой. — Как это костер мог гореть на воде?
— Надо было — и горел, — отвечала мать, подшивая что-то на руках. — Заставляли гореть.
Когда они доехали до Балтимора и попали в больницу, девочка передала докторам то, что ей сказал отец:
— Папа сказал: если ты позволишь им привязать меня, я умру. — Сам он уже ничего докторам сказать не мог, он был в бреду: оказалось, что у него прободение аппендикса.
Два доктора вышли из операционной в коридор, где ждала Бекки. Один из них сказал:
— Ты бы связалась с кем-нибудь из знакомых тут, в Балтиморе, девочка.
— Но я никого не знаю в Балтиморе, сэр.
— Как? Ты никого не знаешь в Балтиморе?..
Вся больница отказывалась верить ей, и это острее всего запомнилось Бекки, хотя потом ей и пришлось одной ехать в товарном вагоне домой, к матери и куче маленьких братишек, и самой привезти им горькую весть вместе с гробом отца.
Мы с ней не спасли наших отцов, подумала Лоурел. Но Бекки была храбрей меня. Я тоже стояла в коридоре, но я уже не верила, что можно спасти хоть кого-нибудь. От других спасенья нет.
Весь дом внезапно вздрогнул и, казалось, еще долго дрожал после раската грома.
— Там, дома, мы любили, когда начиналась большая гроза. Бывало, выскочим во двор и бежим ей навстречу, — рассказывала мать. — Мчимся по горе, где ветер сильнее, руки распахнем ему навстречу, во всю ширь. Чем сильнее ветер, тем больше нам радости.
А когда в Маунт-Салюсе закружил настоящий смерч, Бекки сказала: