От служанки она отказывалась: во-первых, индеанки — грязнули, во-вторых, откуда взять денег. Он не мог понять, почему она так презирает и ненавидит домашнее хозяйство, тем более что он предложил ей свою помощь. Вымыть кучу ярко раскрашенной индейской посуды в увитом плющом дворе, на солнышке, под цветущей яблоней — да это же одно удовольствие! Может быть, и удовольствие, но только не для Мириам. Она и его презирала за легковесное отношение к домашним делам. Ему вспомнилось, как вела хозяйство мать, когда он был ребенком. Полдюжины детей, мал мала меньше, невпроворот тяжелой работы, но мать все делала спокойно, с отрешенно-счастливым лицом и как-то машинально, словно ее мысли бродили где-то далеко. «Ну, понятное дело, ведь это твоя мать», — сказала Мириам без всякого выражения. Но он ужасно обиделся, словно она оскорбила мать, обрушила проклятия на ее голову за то, что та родила на свет такого сына. В чем, в чем, а в напористости Мириам трудно было отказать. Ее индивидуальность, как к ней ни относись, могла проявиться самым зловещим образом. Тут чувствовались и твердая почва под ногами, и воспитание, и своя точка зрения, и крепкий хребет — даже когда они танцевали, он ощущал ее твердо напружиненные бедра и колени, что придавало всем ее движениям силу, привлекательную легкость, но никакой уступчивости. Нет, своя стать, как у хорошей лошади, в ней была, не было только обаяния. Чего нет, того нет. Его начинало трясти, когда она утверждала, что, будь он калекой, она бы с радостью заботилась о нем и работала на него, но он ведь вполне здоровый, однако службы не ищет и все кропает свои стишки, а это уже совсем ни в какие ворота не лезет. Она называла его неудачником. Называла никчемным, ленивым, пустым, ненадежным. Совала ему под нос свои огрубевшие руки, спрашивая, чего ей ждать от жизни, и еще без конца повторяла, что не может привыкнуть к ужасно невоспитанным, диким людям, которые не переводятся в их доме. Не может привыкнуть и не хочет привыкать. Он пытался объяснить, что эти дикари — лучшие художники и поэты Мексики и надо отдать им должное, тем более что как раз о них он писал ей в письмах. Но почему Карлос никогда не меняет рубашку, хотела бы она знать. «Я объяснил ей, — вел рассказ журналист, — что, вероятно, у него нет другой». А почему Хайме так жадно ест, спрашивала она, уткнется в тарелку и прямо за ушами трещит? Потому что живет впроголодь. Нет, невозможно понять, говорила она. Чего же он не устроится на работу? Ну как ей было втолковать францисканскую идею святой Нищеты как непременной спутницы художника. «Так ты думаешь, что они бедняки по убеждениям? Не будь идиотом!» Ничего себе разговорчики. А он-то считал ее молчаливой! Не без иронии пытался он заразить ее своей непоколебимой верой в этих людей, которые голодали и ходили в обносках, оттого что раз и навсегда сделали выбор между духовными ценностями и окружающим миром. Мириам не желала слушать. Просто ждут, когда им повезет, говорила она.