Если его физического присутствия, его обращения, его нежности – хоть и минутной – оказалось достаточно, чтобы вновь пробудить во мне былую любовь и сердечную тоску, то холодный критический анализ подсказывал мне, что Ричард изменился, и изменился к худшему.
Недостатки, которые я в нем видела в юности, выросли в десять раз. Его тщеславие, его наглость, его презрение к любому мнению, кроме своего, – все это буквально бросалось в глаза. Его познания в военном деле были велики, я охотно в это верила, но я сомневалась, что он может работать в ладу с другими командирами, а из-за своей вспыльчивости мог рассориться со всеми своими соратниками-роялистами и в довершение всего – оскорбить самого короля.
Бездушное обращение с пленными – их отправляли в Лидфордский замок и вешали без суда и следствия, – жестокость, которая всегда была присуща его натуре; а то презрение, с каким он относился к сыну, еще более подтверждало это. Я была уверена: такая резкая перемена в моем отношении к нему свидетельствовала о том, что раньше я намеренно отказывалась видеть в Ричарде подлое и даже сейчас пыталась найти ему оправдание. Страдания ожесточили его сердце, я вполне это допускала. Возможно, тут была и моя вина, и я заслуживала порицания.
Тем не менее жестокость засела в нем так глубоко, что было уже слишком поздно принимать какие-то меры. В свои сорок четыре года Ричард Гренвил был тем, кем его сделали судьба, обстоятельства и его собственная воля.
Так беспощадно я судила о нем в первые дни после нашей встречи и чуть было уже не написала ему, чтобы положить конец всем дальнейшим свиданиям. Затем я вспомнила, как он опустился на колени рядом с моей кроватью, и как я показывала ему свое уродство, и как он, проявив более чем отцовскую нежность и более чем братское понимание, поцеловал меня и пожелал мне доброй ночи.
Если он был таким ласковым, таким чутким со мной, женщиной, как он мог быть таким высокомерным, таким жестоким, таким надменным с другими, даже со своим собственным сыном?
Я колебалась между двумя линиями поведения. Должна ли я никогда с ним больше не встречаться, предоставить ему самому строить свою жизнь, как он это делал до сих пор, или же, напротив, не думать о грядущих страданиях, смириться с непрекращающейся пыткой его реального присутствия, безоговорочно отдать ему тот небольшой багаж мудрости, который я успела обрести, всю любовь, все понимание, способное дать хоть немного спокойствия его душе?
Эта вторая линия казалась мне предпочтительнее первой: ведь если бы я сейчас от него отказалась, как сделала это уже однажды, то это было бы из-за трусости, из-за боязни испытать разочарование, еще более жестокое, если такое вообще возможно, чем то, которое я уже испытала пятнадцать лет назад.