– Я всегда буду любить тебя, – сказал Ричард. – И ты меня тоже. Теперь, когда я тебя нашел, мы не должны терять друг друга. Могу ли я приезжать к тебе и как часто?
– Столько, сколько пожелаешь, – ответила я.
Внизу захлопали: офицеры и остальная компания требовали еще музыку. Элис заиграла на лютне веселый мотивчик – застольную песню, весьма почитаемую нашими мужчинами, – и все подхватили припев, который эхом отозвался во дворе.
– Тебя мучают такие же сильные боли, как и поначалу? – поинтересовался он.
– Иногда. В сырую погоду. Мэтти называет меня барометром.
– И ничего нельзя сделать?
– Она натирает мне ноги и спину смесью, которую дали ей доктора. Но это мне мало помогает. Кости были раздроблены и не могут срастись.
– Не покажешь ли мне, Онор?
– Это не очень красиво, Ричард.
– Я и не такое видел на полях сражения.
Я отбросила одеяло и разрешила ему посмотреть на мои деформированные ноги, которые он знал целыми и стройными. Он единственный, кто их видел, исключая Мэтти и докторов. Я прикрыла рукой глаза. Я не хотела видеть выражение его лица.
– Это лишнее, – сказал он. – Каковы бы ни были твои страдания, отныне ты разделишь их со мной.
Он наклонился, поцеловал мои безобразные ноги и, после небольшой паузы, снова накрыл меня одеялом.
– Обещай, что никогда больше меня не прогонишь, – попросил он.
– Обещаю, – кивнула я.
– Что ж, прощай, милая. И спи спокойно сегодня ночью.
На миг он оказался в луче света, падавшего из окон напротив, затем развернулся на каблуках и вышел. Внизу, во дворе, все пришло в движение: садились на лошадей. Послышались слова прощания и смех. Громче других звучал голос Ричарда: он говорил Джону Рашли, что вернется. Краткий, отрывистый приказ – и вот отряд уже прошел под низкой аркой, прямо под моими окнами, и я услышала, как глухое цоканье копыт эхом отозвалось в парке.
То, что Ричард Гренвил за несколько часов вдруг снова стал частью моей жизни, явилось для меня таким шоком, что на день или два я совершенно потеряла душевный покой. Когда первое волнение улеглось и возбуждение от встречи исчезло, я почувствовала полный упадок сил. Все это пришло слишком поздно и не могло принести ничего хорошего. Память о том, что было, тоска о прошлом, смятение чувств пробудили нашу страсть на какое-то время; однако с рассветом вернулся и разум. Мы не могли надеяться на совместную жизнь, разве что на сомнительное удовольствие коротких встреч, которые в любой момент могли прекратиться из-за превратностей войны. И что тогда? Для меня – вечное лежание на спине, ожидание случайной встречи, весточки, приветственного слова; для него же, по прошествии некоторого времени, – раздражение оттого, что я где-то существую в его жизни, что он не посещал меня уже три месяца и должен прилагать усилия, чтобы увидеться, что я жду от него весточки, которую ему сложно послать, – короче говоря, дружба столь же утомительная для него, сколь тягостная для меня.