Но годам к 60—75 вся эта самоцензура начисто уходит, и уже вроде бы все равно, что подумает внучка, прочитав это письмо или увидев эту фотографию. Человек задумывается, что же после него останется в этом мире. Дети? Но дети уже давно — что-то другое, не я. Великую книгу не написал, мост через Ла-Манш не построил, отчужденных от тебя плодов твоего труда, которые будут представлять тебя в обществе и после твоего ухода, вроде бы нет. Остаются вот эти письма, дневники, эти старые бумажки, сохраняющие отпечаток твоей личности. Н куда с этим всем? Много раз объясняется детям, как все это важно, нужно, необходимо сохранить.
А потом человек уходит, остаются коробки со всем этим барахлом. В наших квартирах, где коляску некуда поставить. Но ведь и дети хотели бы последнюю мамину просьбу исполнить, и у них руки не поднимаются просто на помойку выкинуть — хотя рано или поздно этим и кончается. Но прежде они попытаются вручить все это нам.
А мы уже два-три года ничего не принимаем.
Я это к тому, что наш архив без новых поступлений никогда не останется, была бы возможность принимать...
Так что прежде всего у нас личные архивы. Есть осколки старых родов, один идет от XVIII века. А ведь сколько личных архивов было в тридцатые—пятидесятые уничтожено! Боялись хранить, боялись выдать свое социальное происхождение, или тот факт, что какое-то время жил на оккупированной территории, или письма посаженных родственников — все чего-нибудь боялись. Удивляешься, как все-таки много сохранилось... Органы, между прочим, тоже уничтожали, когда арестовывали, непременно вместе с человеком увозили его личный архив, изучали, а потом уничтожали. Что не увозили, то уничтожали сразу на месте. Совместными усилиями и люди, и государство стремились избавиться от памяти.
Наш архив — это в основном XX век; точнее — с восьмидесятых годов прошлого до девяностых годов нынешнего века. Конечно, по масштабам мы сегодня не тягаемся с архивом государственным, у нас нет ни таких средств, ни таких помещений. Но по масштабу возможной деятельности мы могли бы быть на том же уровне, это точно.
Технически сейчас есть возможность сохранить память о колоссальном числе людей.
В самом начале фонд Сороса оказал нам материальную поддержку, появилась техника — 1988 год, фонд тогда только начал работать в России, и мы получили их помощь одни из первых. Если бы не она, все дело осталось бы такой кустарной самодеятельностью .
Потом, довольно быстро, кончилась финансовая поддержка — и мы поплыли. Начались скандалы с университетом, который уже не был так в нас заинтересован. Я ушел из университета, бросил кафедру. Теперь нас выгоняют из всех наших помещений, которые в свое время, кстати, были выделены именно архиву.