После нее потихоньку стали собираться и остальные.
– Ты сейчас куда?
– Да я хочу забежать в магазин…
– Вов, это я. Ты когда идешь? Ну, подъезжай. Я тебя у косметики буду ждать.
– Мам, я задержусь. Мы с Мишкой пойдем в кино. Ладно, пока.
– Алеш, ты уроки сделал? Ну, попроси папу. Ты скажи, что я сказала. Не ходи гулять, сначала реши все. Ты понял?
Павлик сидел в своем сером костюме. «Забыли! Как же так! Они забыли! И что теперь делать?» Он страдал и одновременно боялся, что вдруг они вспомнят, поймут свою оплошность, и ему будет мучительно неловко, что он-то не забыл, помнил, а им не сказал, и, значит, это он их поставил в такое положение. Ведь они не обязаны помнить все на свете. А он должен был их пригласить попраздновать, а не сидеть тихо, как мышь. Он сам виноват! Все разошлись, а он все сидел, и ему было горько. Он вдруг вспомнил о тетке из овощного киоска, наверняка она спросит, как прошел сабантуй. Надо дождаться, когда она закончит торговать. «Не хочу идти мимо нее».
Он пошел в другую комнату, открыл холодильник, достал оттуда кусок какой-то ветчины, сжевал, достал еще. Ведь он не обедал, он проголодался. Но было невкусно. И как-то неуютно. И глупо. Куда девать эту всю еду? Ведь завтра все обнаружат, что холодильник полон. И что сказать? Тащить домой это все? Еще глупее. И что он будет со всем этим делать?
Павлик долго сидел один на работе. За окном совсем стемнело. Было тихо. Телефоны не звонили. Коридор был пуст и гулок. Павлик встал, взял свой портфель, бросил туда горсть конфет, запер дверь и медленно отправился домой. Час пик уже давно прошел, народу в метро было немного. Он сидел на краю длинного пустынного сиденья, словно уравновешивая пассажира, спящего на другом краю. На его станции больше никто не вышел. Вверх по эскалатору он ехал один. Пришел домой, достал газету, поднялся, переоделся, включил чайник и долго сидел на кухне. А потом пошел спать.
Так и прошел этот день.
Было самое неприветливое время года – середина ноября с его пронзительными ветрами, с колючим снежным дождем, унылыми серыми короткими днями и неуютными сумерками, когда не видно ледяных луж. Женя так замерз, что даже не смог как следует нажать кнопку лифта. Задеревеневшие руки не слушались, и кнопка не зажигалась. А, пойду так, подумаешь четвертый этаж. Он уже было начал подниматься, но услышал, что лифт спускается. Кивнув соседке, Женя вошел в тесную обшарпанную кабину лифта, с шелухой от семечек и какими-то полувысохшими подтеками на полу – то ли вино кто-то разбил, то ли черт его знает что.