В таких грустных размышлениях уныло прошла осень и наступило рождество, – закончился год законного вдовства Батшебы и два с четвертью года ее одинокой жизни. Заглядывая себе в сердце, она с крайним изумлением обнаружила, что ее больше не волнуют мысли о происшествии, которое должно было бы особенно вспоминаться в эти дни, – о катастрофе в холле Болдвуда; напротив, ее терзает сознание, что все неизвестно почему отвернулись от нее и во главе враждебной клики стоит Оук. В этот день, возвращаясь из церкви, она оглядывалась по сторонам, надеясь, что ее, как прежде, поджидает на дорожке Оук, чей бас бесстрастно звучал с хоров, раскатываясь по всей церкви. Вот он идет, как всегда, по дорожке позади нее. Но, увидав, что Батшеба обернулась, он отвел глаза, а когда вышел за ограду, то, уклоняясь от встречи, направился в противоположную сторону и скрылся из виду.
На следующее утро она получила сокрушительный удар, которого, впрочем, давно ожидала. В письме он официально ее уведомлял, что не будет возобновлять с ней договора в день благовещения.
Батшеба сидела и горько плакала над этим письмом. Ее приводила в уныние и ранила мысль, что Габриэль вдруг исцелился от своей безнадежной любви и так резко это высказал, а ведь она считала, что имеет какие-то права на его привязанность. Вдобавок ей было страшно думать, что теперь придется опять рассчитывать только на самое себя; ей казалось, что будет не по силам ездить на рынок, торговаться и продавать. После смерти Троя Оук бывал вместо нее на всех базарах и ярмарках и вел ее дела наряду со своими. Что же теперь ей предпринять? Какой ужасающе печальной становилась ее жизнь!
В тот вечер Батшеба испытывала подлинное отчаяние и острую потребность в сострадании и дружеском участии, оплакивая утрату единственного преданного друга. И вот она надела шляпку и плащ и направилась к домику Оука. Солнце только что зашло, и дорогу освещал бледно-желтый, как первоцвет, месяц, народившийся всего несколько дней назад.
Окно ярко светилось, но в комнате никого не было видно. Она взволнованно постучала, и тут же ей пришло в голову, что, пожалуй, ей, одинокой женщине, не пристало посещать жившего в одиночестве холостяка; впрочем, он ее управитель, она всегда может зайти к нему по делу, и в этом нет ничего предосудительного. Габриэль отворил дверь, и свет месяца упал на его бледный лоб.
– Мистер Оук… – глухо проговорила Батшеба.
– Да, я Оук, – отвечал Габриэль. – С кем имею честь… Ах, что я за дурень, не узнал вас, хозяйка!
– Да я скоро уже не буду вашей хозяйкой, так ведь, Габриэль? – с горечью сказала она.