В один из таких вечеров Николашенька принес новые книги, художественные альбомы, и все четверо долго рассматривали снимки с картин русских и иностранных художников. Потом Николашенька негромко, полуопустив веки, начал читать стихи:
Не спят, не помнят, не торгуют.
Над черным городом, как стон,
Стоит, терзая ночь глухую,
Торжественный пасхальный звон.
В стихотворении говорилось и о том, чего нет, вроде не существует, но и о том, что отчасти знакомо, напоминает сегодняшнее, тревожит, влечет ум.
— Это не слабей Апухтина, — сказал Саня, считавший некоторые стихотворения Апухтина едва ли не образцовыми.
— Дурья твоя голова! — отозвался на это Алешка.
— Один силен в одном, другой — в другом, — примирительно сказал Николашенька, а Саня покраснел, он понял: опростоволосился.
Однако у них у всех сидевших кружком осталось в памяти нервное звучание этих странных строк. И ошарашенность некоторая, беспокойство. Имя было новое: Блок. Кто он — Блок?
За открытым окном — сумерки. В сумерках — полукружие веранды, одной из тех, что опоясывают двор. На веранде — усатый дядька. Из пожарников. Он в белом жилете. Перегнувшись через перила, кричит соседу (верно, и тот вышел глотнуть воздуха):
— Керенский сказал: «Если армия пойдет в бой, то и я пойду за ней».
Вовке представилось, как идут широкими шеренгами солдаты, полк за полком, а позади всех — одинокая фигурка Керенского.
— Министры меняются, война продолжается. Сволочи! — заорал сосед. Крик был надрывный, отчаянный и тоже как бы терзавший глухоту вечера. Братья переглянулись.
Со своим отцом у Николашеньки был полный разлад: тот и павшего царя бранил, и Временное правительство, и все партии, какие есть. Получалось, что он вроде бы за анархию.
— У меня промысла нет — значит, я не собственник, — говорил он. — Ну и с пролетариями тоже не пойду. Я сам по себе. Понял, мон фис? Что они хотят, — он тыкал пальцем в окно, — чтоб у нас был муравейник под стеклянной крышей? Чтоб все ели из одного котла и читали одни и те же газеты? Они думают, если разделить излишки на всех, то страна будет богаче? Шиш. Она разорится, потому что бо́льшая часть при дележе улетучится в пространство… Я на все согласен: пусть будет мир на любых условиях, но чтоб была Государственная дума и полная свобода для всех. А я пойду работать управляющим. Я не гордый. Я банкрот. Пусть государство заберет железные дороги и банки, а крестьяне — землю помещиков — мне наплевать! Но быть всю жизнь мелким служащим при рабочей власти не согласен. Я смотрю так: сегодня ты у власти, а завтра я. И никакого насилия.