Вечеринка подходит к концу, а меня все еще пошатывает. Мы что, правда это сделали? Я действительно только что испытала оргазм в комнате, полной людей? Я теперь такая? Он ведет меня в японский ресторан по соседству – такой, где посередине стойка, за которой стоит шеф-повар. Посетители – японские бизнесмены в темных костюмах. Шеф-повар приветствует Эдварда как старого знакомого: кланяется, говорит по-японски. Эдвард отвечает на том же языке.
– Я попросил его выбрать для нас блюда, – говорит он, когда мы садимся. – Довериться выбору итамаэ – знак уважения.
– У тебя, кажется, хороший японский.
– Я там недавно строил кое-что.
– Я знаю. – Его японский небоскреб – изящная, чувственная спираль, исполинский бур, пронизывающий облака. – Ты тогда впервые побывал в Японии?
Я, конечно, знаю, что нет. Я смотрю, как он выравнивает палочки, чтобы они лежали строго параллельно.
– Я провел там год после гибели жены и сына, – тихо говорит он, и этот первый проблеск откровенности, доверия, меня приятно волнует. – Меня пленила не столько сама страна, сколько культура, акцент на сдержанности и самодисциплине. В нашем обществе аскетизм ассоциируется с лишениями и бедностью. В Японии он считается высшей формой красоты; это называется сибуй.
Официантка приносит две пиалы супа. Они сделаны из крашеного бамбука, такие легкие и маленькие, что помещаются в ладонь.
– Например, эти пиалы, – говорит он и берет одну. – Старые, не совсем одинаковые. Это и есть сибуй.
Я пробую суп. Что-то извивается у меня на языке – странное щекочущее ощущение.
– Они, кстати, живые, – добавляет он.
– Кто они? – встревоженно спрашиваю я.
– В бульон входят маленькие живые креветки. Шируо – новорожденные. Повар кладет их в последний момент. Считается большим деликатесом. – Он указывает на стойку, и повар снова нам кланяется. – Атара-сан специализируется на икидзукури, блюдах из живых морепродуктов. Надеюсь, ты не против?
Официантка приносит новое блюдо и ставит между нами. На нем – красный луциан, его медного цвета чешуя сверкает на фоне белых ломтиков редьки. Один бок рыбы аккуратно порезан на сасими до самого позвоночника. Но она еще жива: хвост выгибается, как у скорпиона, и обессиленно падает; рот хватает воздух, глаза тревожно бегают.
– Боже мой, – в ужасе говорю я.
– Попробуй. Уверяю тебя, это вкусно. – Он берет палочками кусочек белой плоти.
– Эдвард, я не могу это есть.
– Ничего страшного. Я закажу тебе что-нибудь другое. – Он жестом подзывает официантку, и та мигом оказывается рядом с нами. Но внезапно бульон у меня в животе грозит вернуться обратно.