Он легко въезжает на бордюр. Я хочу вернуться, но он чуть позади меня и перегораживает мне путь. Он подается вперед. Я подбираюсь и жду нападения, но он ощеривается на меня.
Слышь, ты. Сука лживая. Тебе привет, манда. Сама знаешь от кого.
Он как ни в чем не бывало съезжает обратно на мостовую и, развернувшись, укатывает. Но перед этим делает в мою сторону пыряющий жест. Сука, снова кричит он для верности.
Эдвард обнаруживает меня сжавшейся в комочек в спальне, в слезах. Не говоря ни слова, он обнимает меня, и когда меня уже не так трясет, я рассказываю ему, что произошло.
Он, наверное, просто пытается тебя напугать, говорит он, когда я заканчиваю. Ты сообщила в полицию?
Плача, я киваю. Я позвонила инспектору Кларку, как только вернулась, не сказала лишь о том, что меня назвали лгуньей. Инспектор сказал, что он покажет мне несколько фотографий сообщников Нельсона, но они почти наверняка задействовали того, кого в полиции не знают.
А пока, Эмма, добавил инспектор, запишите мой личный номер. Пишите в любое время, если почувствуете какую-то угрозу. Мы сразу к вам кого-нибудь пришлем.
Эдвард слушает мой рассказ. Значит, полиция считает, что это – просто попытка тебя запугать? То есть он перестанет, если ты отзовешь обвинения?
Я гляжу на него. То есть – если я позволю ему выйти сухим из воды?
Я не говорю, что ты непременно должна так поступить. Это просто вариант. Если ты хочешь избавиться от всего этого давления. Ты можешь забыть об этом и больше никогда не думать о Деоне Нельсоне.
Он нежно проводит рукой по моим волосам, убирает за ухо выбившуюся прядку. Приготовлю нам поесть, говорит он.
Сейчас: Джейн
Я сижу не шевелясь, повернувшись к окну, чтобы на меня падал свет.
Единственный звук – мягкий скрип карандаша Эдварда, рисующего меня. Он повсюду носит с собой блокнот в кожаном переплете и стальной механический карандаш «Ротринг», тяжелый, как патрон. Он рисует, чтобы расслабиться. Иногда показывает мне рисунки. Но чаще всего просто со вздохом вырывает страницу и несет ее в мусорную корзину на кухне.
– А с этим что не так? – спросила я как-то раз.
– Ничего. Это дисциплинирует – выбрасывать то, что тебе нравится, но без чего ты можешь обойтись. А изображение – любое изображение, – оставленное на виду, уже через несколько минут делается невидимым глазу.
Когда-то эти слова показались бы мне странными, даже немного смешными. Но теперь я начинаю лучше его понимать. И в какой-то мере я с ним согласна. Многое из того, что прежде казалось обременительным, стало привычным. Нынче я разуваюсь, как только вхожу в маленькую прихожую Дома один по Фолгейт-стрит. Специи я расставляю по алфавиту, как ему нравится, и для меня не составляет большого труда возвращать их на законные места по использовании. Свои брюки и блузки я складываю по методу японского гуру, написавшего на эту тему несколько книг. Зная, что Эдвард не засыпает, если я иду в душ после него – вдруг полотенце будет бездумно брошено на пол, я каждый раз расправляю его и возвращаюсь им заняться, когда оно высыхает. Чашки и тарелки моются, сушатся и убираются в первые же минуты после использования. Всему отведено свое место, а то, чему места не находится, считается лишним и подлежит ликвидации. Наша совместная жизнь обрела рациональную, размеренную безмятежность; она состоит из спокойных домашних ритуалов, которые сами по себе успокаивают.