Он тоже пошел на компромиссы. В доме нет книжных полок, но он готов терпеть аккуратную стопку книг в спальне – если края идеально выровнены и конструкция имеет четыре угла. Только если штабель скашивается, Эдвард начинает хмуриться, одеваясь.
– Высоковато?
– Да, наверное, чуть-чуть.
Я по-прежнему не могу заставить себя выбрасывать книги, даже если их потом и переработают, но благотворительная лавка на Хендон-Хай-стрит всегда рада этим девственно чистым, незачитанным дарам.
Эдвард редко читает ради удовольствия. Как-то я спросила его почему, и он сказал, что дело в несимметричном расположении слов на разворотах.
– Ты шутишь? Никогда не знаю, шутишь ты или нет.
– Процентов на десять шучу.
Иногда, рисуя, он разговаривает со мной, точнее, думает вслух, и это самые дорогие мне моменты. Он не любит, когда его расспрашивают о прошлом, но не уходит от этой темы, когда она возникает в разговоре. Его мать, как я узнала, была неорганизованной, хаотического склада женщиной; не сказать, чтобы она не могла обходиться без алкоголя или таблеток; другой ребенок с таким же детством мог вырасти совершенно нормальным, однако в силу чувствительности или упрямства Эдвард пошел другим путем. Я в свою очередь рассказываю о своих родителях, об их беспощадно высоких стандартах; отца было трудно впечатлить: он писал мне на рабочую почту, заклиная стараться усерднее, добиваться большего, завоевывать все новые награды; привычка к добросовестности и прилежанию осталась у меня на всю жизнь. Мы решаем, что дополняем друг друга: мы оба не смогли бы быть с человеком, который довольствовался бы состоянием посредственности.
Он заканчивает рисунок, несколько секунд его рассматривает и переворачивает страницу, не вырывая его.
– Этот оставишь?
– Возможно. До поры до времени.
– Эдвард… – говорю я.
– Да, Джейн?
– Кое-что из того, что мы делали этой ночью, мне не очень по душе.
Он принимается за новый рисунок, щурится на мои ноги над кончиком карандаша.
– Мне казалось, что тогда тебе нравилось, – говорит он наконец.
– Ну, в пылу-то страсти – да. Но потом… Я бы просто не хотела, чтобы это повторялось регулярно, вот.
Он начинает рисовать, карандаш легко скользит по бумаге.
– Зачем отказывать себе в удовольствии?
– Что-то может не нравиться, даже если себе это вдруг ни с того ни с сего позволяешь. Это не то, что надо. Уж ты-то должен понять.
Карандаш ходит мягко, не колеблясь, как перо сейсмографа в тихий день без землетрясений.
– Поконкретнее, пожалуйста.
– Рукоприкладство.
– Продолжай.
– В общем, все, от чего остаются синяки. Применение силы, обездвиживание, отметины на теле, таскание за волосы – все сюда же. И раз уж мы об этом заговорили, то имей в виду, что мне не нравится вкус спермы, а анал – вообще ни-ни.