Румбаский Юриааду! Вийю увернулась в сторону. Юриааду был возбужден, от него несло перегаром. Он дышал похотью. Вийю трясло от отвращения.
— Убирайся! — хрипло вскрикнула она.
Юриааду безмолвно захлопнул дверь комнаты и с грохотом поставил в угол винтовку. Он чувствовал себя хозяином положения, и удовлетворение от сознания этого было ни с чем не сравнимо.
С мальчишеских лет Юриааду любил показывать свою власть. Дома он это делать не мог. Кусти, отец Юриааду, был крепкой руки человек, никакого своеволия не допускал. Все должно было делаться только так, как решал он сам. Поэтому Юриааду привык сызмала проявлять себя вне дома, и отцовское упрямство служило ему в этом примером.
С годами потребность безнаказанно чинить над кем-то произвол крепла. Время шло, Юриааду ходил в мужиках, но отец все еще не выпускал из рук бразды правления. Временами подавляемая жажда самоутверждения просто изводила Юриааду. Ведь хутор оставался во всей волости одним из самых зажиточных хозяйств, а он, Юриааду, все никак не мог стать его хозяином, хотя и было у него на то полное право. Это делало Юриааду неуживчивым со всеми, кроме самого корня зла — старого румбаского Кусти.
В округе знали о склонности молодого хозяина Румба ни с того ни с сего куражиться и ссориться, поэтому мужики поразумнее старались в Иванов день, на праздниках пожарных и прочих государственных и церковных празднествах, когда бутылка ходила по кругу, держаться от него подальше.
Теперь все было иначе.
Злоба к Юри Луусману и его семье вспыхнула у Юриааду прошлой осенью, когда земельная реформа обрела вдруг ясный облик. Это был облик Юри Луусмана, которому земельная комиссия бесцеремонной рукой отрезала от румбаских земель лучшие куски.
Так, по крайней мере, заверял разъяренный отец, и Юриааду этому верил. Могли бы взять поросшие кустарником выгоны, мало ли их — хочется новоземельцу пашни, пусть сам распахивает целину, как распахивали поколения Купитсов на хуторе Румба. Пусть бы корчевал скрюченными пальцами коряги да валуны! Но эта красная власть оборачивалась к хуторянам злой и несправедливой, отбирала самое лучшее, отдавала самому неимущему. Будто в лицо плюнула истинным хозяевам, которые корпели над землей и к которым земля за их пот стала милостивой.
Отец в эту весну не вышел даже в поле. Душа не могла стерпеть свеженаведенных межей на своих исконных землях. Юриааду вместе с батраком вспахал и засеял оставшиеся гектары, лицо каменело и во рту появлялся кровавый привкус, когда взгляд, случалось, уходил в ту сторону, где Юри Луусман на своей лошаденке ковырял поле. Тогда-то, весной, он и поклялся себе, что всего этого так не оставит. Позор и унижение следует смыть, свою землю не отдают.