– Тогда ты знаешь ответ.
– Ну а кроме того?
– Ничего. Кроме того я ничего не делал. В этом и была вся суть.
– Ах вот как!
– Это упрек?
Я не ответил.
– Коришь меня за то, что меня не было рядом? Что я не играл с вами, не скакал по двору в мешке, не водил тебя в зоопарк, не ходил на родительские собрания, не катался с тобой по ковру, не водил на ярмарки? В этом хочешь меня упрекнуть?
– А что, если твои книги недостаточно хороши?
Он покосился на меня.
– Что тогда? – продолжил я. – Если ты пожертвовал всем, а они оказались не на высоте? Что тогда?
– От такого никто не застрахован.
Мы продолжили путь в молчании.
– Обязанности, – сказал он спустя какое-то время, – это такая штука, которую мы придумываем сообразно своим потребностям. Никто никому ничем не обязан, если сам того не решит. Но я вас очень люблю. Всех троих.
– И все же ты не захотел с нами остаться.
– Не думаю, что я много упустил. Поговорим обо всем. Я остановился в гостинице напротив вокзала, приходи вечером, Ивейн тоже будет.
– А Эрик?
– Он не хочет видеться. Приходи к восьми на ужин. Поесть ты, кажется, любишь.
Я хотел было поинтересоваться, почему он считает себя вправе отпускать такие замечания, но на том он со мной и распрощался – махнул рукой, остановилось такси, отец сел в машину и захлопнул дверь.
В тот вечер мы провели вместе не один час. Ивейн рассказывал о том моменте, когда осознал, что из него никогда не выйдет хорошего художника, а Артур – о своем желании написать книгу, которая будет исключительно посланием одному-единственному человеку, в которой, стало быть, вся художественность будет всего-навсего прикрытием, чтобы никто, кроме адресата, этого не понял – но, как ни парадоксально, именно это и сделает книгу настоящим произведением искусства. На вопрос, в чем заключался бы посыл этой книги, он ответил, что это зависело бы от того, кому она была бы посвящена, а на вопрос, кому же он собирался ее посвятить, – что это как раз зависело бы от посыла. Около полуночи Ивейн поведал о том, как его подозрения в своей нетрадиционной ориентации на девятнадцатом году жизни подтвердились, но не стали для него откровением, не вызвали испуга – однако Эрику он так и не смог открыться, опасаясь, что тот ввиду их сходства начнет заблуждаться в себе. К часу ночи и я был близок к тому, чтобы сознаться, что не верую, но все же решил этого не делать и завел разговор о Карле-Ойгене Иммермане, мальчишке, который на каждом соревновании опережал меня ровно на три секунды и не оставлял ни единого шанса. В половине второго Артур изрек, что приспособился к жизни с чувством вины и раскаяния, как другие живут с отказавшей ногой или хроническими болями в пояснице. Около двух я немного поплакал. В половине третьего мы расстались, пообещав друг другу снова встретиться следующим вечером.