Был воскресный вечер, и воскресенье ощущалось во всем.
А ведь пару лет назад неподалеку отсюда ты хотел свести счеты с жизнью.
Когда ты вернулся к себе в номер, ванна уже остыла, а горячей воды больше не было. Ты разделся и нагишом юркнул в постель. Интересно, что сейчас поделывает Джордж, думал ты. Он жил с какой-то девушкой – итальянкой. И боялся сообщать тебе подробности, потому как беспокоился – вдруг это тебя огорчит.
Ведь покидая Афины два года назад, ты отрешился от всего нового.
Ты не помнил, как уснул.
Потом настал другой день.
Ты проснулся и сел за стол.
Столешница у него была покрыта стеклом.
В его зеркальном отражении ты увидел Генри Блисса.
У стола было семь выдвижных ящиков, и все пустые. Тебе под дверь подсунули приглашение на послеобеденный чай. Ты глянул на балконные двери – и разглядел в стекле смутное отражение изможденного, исхудавшего человека в старенькой пижаме, одиноко сидящего за столом.
Было похоже, что снова собирался дождь.
Ваш малыш был бы сейчас старше твоего братишки.
На фоне неба за твоим окном виднелись смазанное пятно птичьей стайки, редкие кустики на каком-то далеком балконе и беспорядочная череда телевизионных спутниковых тарелок, простирающаяся вдаль, насколько хватал глаз.
Ты подошел к портфелю и достал пишущую машинку. Водрузил ее на стол и заправил в нее чистый гостиничный бланк. А то Джордж будет волноваться.
В номере ощущался едва уловимый цветочный аромат. Как будто ромашковый. Прежде ты всегда держал ромашку в шкафу над кухонной плитой. Иногда ты бросал немного ромашки в кастрюлю и заливал кипятком.
Ребекка обычно пила ромашковый чай, сидя за столом. А ты глядел на нее и радовался, потому что знал – она останется у тебя на ночь.
У тебя в портфеле лежали кое-какие записи. Глядеть на них было неприятно, но они освобождали тебя от того, в чем ты не мог себе признаться.
Ты вспоминаешь, как однажды, рассуждая о языке, словах и словосочетаниях, Джордж сказал: это как Помпеи – целый мир, нетронутый, хоть и заброшенный. Ты карабкаешься по словам, точно по канату, говаривал он. Провисаешь между словосочетаниями. И кидаешься с высоты букв в омут предстоящего.
Язык – испитое с зеркальной водной глади твое собственное отражение. Мы берем из него лишь то, что являем собой в настоящее мгновение.
В твои балконные двери стучал проливной дождь.
Ты вернулся в Афины.
Целых два годы ты, бездомный, скитался по свету, точно Одиссей.
Квартал, где располагалась твоя гостиница, совсем не походил на тот, каким он был прежде, равно как и сам город, где ты когда-то жил. В Плаке выросли высотки – они громоздились вдоль узкой улочки, по которой разносилось оглушительное эхо ревущих двигателей такси.