Какой ужас! Съеденная пища стала противна.
— Пойдем и ты, Шура, — хлопает он ее по плечу.
Я как сомнамбула надеваю пальто, и мы строем отправляемся на выставку, где мухинские дяденька и тетенька с серпом и молотом стоят. Людей мало. Дышат паром. Играет радиола. Смеются. У кого-то бумажные цветы, шарики надувные.
— Возьмите меня! — скомандовал Яков Иванович и бубликами подставил руки.
На нем кожаное черное пальто, внутри мех.
Я двумя пальцами зацепила за холодную, замерзшую кожу, и мы пошли туда, где продавалось мороженое. Радио громко чередовало крики о достижениях в хозяйстве с музыкой. Яков Иванович пригласил Шурку на вальс. Далеко отставил левую руку, закружил слегка.
— На, бери, — говорит продавщица мороженого (он заплатил за два брикета). — Один, наверное, твой.
— Наверно… — ответила я.
Взяла брикет да и завернула за палатку, в темноту. С наслаждением, с чувством свободы мчалась к своим и к «своему».
— Ты что так рано? — удивилась Катя.
— Рано?..
— Я шучу. Бери нож и режь овощи на винегрет. Тут и вареная морковь, и свекла, и картошка. Больше ничего не будет, а винегрета навалом. Хлеба тоже.
— А я пришла без хлеба… Вот только мороженое.
— Мы знали, что ты не дотерпишь — съешь свой паек, как всегда. Не переживай. Тут твоя пятерка есть.
— Я сегодня хлеб не буду есть! — крикнула я, счастливая.
Ох, какая я была тогда счастливая! Скоро «мой» придет и обязательно внесет все пятьсот пятьдесят граммов хлеба в «котел».
На самом истоке жизни мне не дано было связать свою жизнь или хотя бы миг с нелюбимым — ради выгоды и богатства.
Шли годы. Я была ничего собой, липли всякие…
А мне — только чувства! И только чувства!
Даже враги мои, и те всегда скажут, что и в кино-то я не сыграла ни одного слова за счет каких-то козней.
Какой там Яков Иванович?! Нет, нет, нет! Винегрет, хлебушек!
Свои — первый чайник, первая ложка, первая комната… Стол, табуретка. Так началась моя жизнь, так и идет…
Москва, почтовый адрес — центр. Коммуналка. Точка опоры. После житья в бараке этого казалось достаточно для счастья, хотя приходилось тесниться: четыре семьи в четырехкомнатной квартире. Спасибо — и ванна, и телефон. Правда, комната наша проходная, больше десяти лет ходила через нас семья из пяти человек. По пожарным условиям отгораживаться нельзя; висел фанерный лист, личико сына из-под него выглядывало: «Мама-а!» А я в пятиметровой кухне варила что-нибудь, одна конфорка на семью… Гнездимся, суетимся, мебелишко переставляем для выгоды места. Муж давно смирился, только демонстративно поворачивался лицом к стене, когда земляки мои являлись и располагались на ночлег — кто гостевать, а кто поступать в институт. Старалась не видеть недовольства мужа. Виновата была, конечно, но отводила взор от безысходности.