Каша из вопросов сбивала меня с толку, но когда я окунулась в воспоминание о том, что случилось, всё стало ясно.
* * *
Его дыхание падает на мою щёку, и боль в руке бежит от моего запястья к чувствительной стороне моего бицепса.
― Ты не позволишь кому-либо ещё связывать тебя, ― произносит он глубоким гортанным голосом. Он голый, потрясающий. Прижимает меня к стене, и трение оголенной кожи на моей заднице заставляет кричать.
Сожаление. Фунты сожаления. На мили в ширину. Сожаление, которое тянется в глубину моего разбитого духа.
― Мне жаль, ― и это правда. Я опустошена и мне стыдно.
― Почему?
Моё запястье болит. Он так сильно придавливает его к стене, будто я уйду, будто отвернусь к нему спиной. Тем не менее, я хочу уйти, убежать, показать ему, что я могу бросить его так же, как он бросает меня.
Я ёрзаю, но он только давит сильнее и требует:
― Почему?
― Отвали от меня!
― Скажи мне, почему! ― его глаза становятся шире, виднеются зубы, будто он хочет впиться мне в горло. ― Почему?
― Мне это нужно! ― слова слетают прежде, чем я думаю, и для него они словно яд.
Я не ожидаю, но он хватает меня за челюсть, и я чувствую боль там, где его пальцы впиваются в меня. Он смотрит, врезаясь в меня своим взглядом, и мне хочется превратиться в почерневшую иссушенную головешку.
Он отпускает меня, и я падаю на пол.
* * *
Я чуть не пропустила, как Дикон выходил из здания. Служащий стоянки передал ему ключи, и он взял их, не отводя глаз от окна. Он выглядел обеспокоенным. Я не знала, мог ли он видеть меня, так как я откинулась в кресле, думая о последнем разе, когда мы оба были голые.
Он стоял неподвижно, глядя на меня. Он не покинул бы стоянку, пока я не позволила бы. Это было написано на его лице и об этом говорила его поза. Я наклонилась вперёд и приложила палец к стеклу. Увидев меня, он улыбнулся и поднял палец вверх.
Он нуждался во мне.
Глава
18.
ЭЛЛИОТ
Раньше я был счастлив в Алондре.
Может быть, я был странным, когда думал об этом таким образом. Невозможно было объяснить, как работа с такими проблемными людьми заставляла меня чувствовать удовольствие, но маленькие победы выглядели такими большими. Тогда я пошёл в Вестонвуд, и ликвидировал чувство, словно маленькие победы весили столько же, независимо от того, кто был пациентом. Я чувствовал, будто в мире было слишком много боли, чтобы её можно было унять.
После того, как я покинул Вестонвуд, а затем снова туда вернулся, мне хотелось не быть нигде и быть везде одновременно. Моё недовольство расцвело в саду тоски и бессилия.
Я оставил свой сан священника в Алондре и спрятал колоратку. Я оставил сан из-за садистской пытки над единственным Божьим сыном, и последующей пытки миллионов людей, ибо в чём был смысл спасения, если вы всё ещё существовали по прихоти Бога и человека? Какой смысл был в вере, если вы по-прежнему подвержены страданиям? Я понимал всю теологию, но не понимал, почему должен был подстраиваться под это. Я принял идею того, что Бог ― сострадательный наблюдатель, целитель и сила. Всё это было хорошими гипотезами. Но зачем опираться на них как на партнера? Зачем становиться оратором?