Да, в детективных фильмах показывали на судебных заседаниях топоры, ножи, пистолеты… «Господи Иисусе!» — каждый раз пугалась и всплескивала руками мамуля, Лазар же еле держался, чтоб не уснуть. «Должно быть, бутылку тоже присовокупят к делу», — думал он, представляя зал суда, стол на возвышении, а на столе — возведенную в ранг вещественного доказательства бутылку из-под вина. Ему стало грустно: его, Лазара, который никогда не был завсегдатаем пивных, а если пил, то лишь за компанию рюмку-другую, и то очень редко, — его будут поминать с какой-то винной бутылкой! Он почти въявь слышал дрожащий голос мамули: «Господи Иисусе, человека бутылкой убил!» Чувствовал он себя сейчас очень мерзко. Он — убийца! В нем проснулась такая глубокая жалость к молодому парню-ефрейтору, что он вскочил, бросился к двери, чтобы стучать, колотить в нее, чтобы узнать поскорее, что с тем полицейским: он ведь не умер, он ведь выживет, поправится?.. Его прошиб пот, он дрожал, боясь, что упадет перед дверью, потеряет сознание. Шатаясь, он вернулся к нарам, в ушах его гремел, обличая, клеймя, голос безликого судьи: «Жертва… ефрейтор Бела Ковач… жертва…» «Не может этого быть, — бормотал Лазар, сгорбившись на нарах. — Не мог я такого… зачем мне это?.. В сыновья мне годится…» Он снова поднялся, дотащился до двери, прислушался, постучал для пробы. Все было тихо; он начал бить в дверь кулаком. Снаружи донеслись наконец шаги. На пороге стоял ефрейтор Гайда. «Что вам? В уборную?» — спросил он недовольно; Лазар в ответ покачал головой, голос его дрожал, губы подчинялись с трудом. «Скажите, что с ефрейтором?.. Он ведь не умрет?» — «Говорят, операцию ему сделали». Лазар покивал с недоверчивым видом. «Ничего больше не надо?» — «Желаю ему поскорей выздоравливать…» — пробормотал Лазар, ощущая на лице какое-то нелепое заискивающее выражение. Ефрейтор захлопнул дверь. Лазар постоял неподвижно, потом побрел к окну, но остановился рядом, уставясь на беленую стену. Постояв там, вернулся к нарам, лег навзничь. Затылок снова пронзило болью; перед глазами, затянутыми пеленой слез, маячила бутылка из толстого стекла, огромная, как двадцатилитровый оплетенный бидон для вина.
Ну да, во время перерыва он вышел с комбината. Напротив проходной, в деревянном домике, помещался продовольственный магазинчик: женщины после смены покупали здесь продукты и с полными сумками ехали домой. Палинка и вино, конечно, тоже расходились неплохо, но в последнее время в основном только днем, между сменами; из-за участившихся несчастных случаев были введены в смысле выпивки большие строгости — премии лишали, не прибавляли зарплату, даже были случаи, когда людей увольняли: не желаешь соблюдать дисциплину — скатертью дорога. Коридор управления и стены раздевалки сплошь заклеены были плакатами по технике безопасности, на плакатах этих спиртному и тем, кто с ним очень уж дружит, доставалось по первое число. Сколько веселились ребята, разглядывая эту наглядную пропаганду. «Яни, глянь-ка сюда! Вот что в скором времени тебя ждет!» — «Брось, у меня не такая большая зарплата, я себе не могу позволить, чтоб меня вышибли!» — «Тогда чего ты ходишь все время и за стенку держишься, а?» — «А так удобнее, попробуй — узнаешь!» Ребята ржали от души; на некоторых плакатах еще добавляли что-нибудь от себя: скажем, рядом с вопросом «Стоит ли?» кто-то написал «Еще как!».