Я усадил его за небольшой столик на заднем дворе, сразу за домиком для игр. В окно я видел, как ужинает моя семья. Джони продолжала весело хохотать над словом «охренительный» и над тем, что кто-то собирался курить прямо в доме.
И тут до меня дошло, что Кен Гримвуд говорит о моем отце в настоящем времени.
— Но он умер десять лет назад, — проговорил я, боясь сокрушить его этой новостью. — Больше десяти лет назад. Рак легких.
Кен задумался. Затем чиркнул спичкой и с жадностью прикурил. Я принес с собой блюдце — в доме с прошлого века не было пепельницы — и теперь придвинул его к нему.
— Простите, — сказал я. — Думаю, вам должны были сообщить.
Он воспринял это известие на удивление спокойно. Наверное, он видел достаточно смертей — и юношей, и стариком, — чтобы навсегда получить иммунитет от шока. За прошедшие годы я их видел — несколько стариков из банды отца. Я помнил их зеленые береты на отцовских похоронах, а потом на похоронах мамы, хотя их к тому времени осталось немного. Но с Кеном Гримвудом я не был знаком.
— С годами со многими теряешь связь, — проговорил он, как бы объясняя. — Часть нашей банды — да, они любили собираться, встречаться, надевать старые медали. — Он внимательно посмотрел на сигарету и закашлялся. — Это было не для меня. — Он заглянул мне в глаза. — И не для вашего старика.
Это была правда. До самой смерти отец ни разу не дал мне понять, что любит вспоминать о войне. Скорее, он хотел ее забыть. Только в самом конце, незадолго до смерти, он заговорил о возвращении на Эльбу, чтобы взглянуть на могилы мальчиков, которых знал, любил и потерял прежде, чем им исполнилось двадцать. Но он так и не нашел для этого времени. Ни разу.
Оказалось, что Кену Гримвуду тоже осталось недолго.
— Рак легких, — проговорил он небрежно. — Да, у меня то же самое.
Он погасил сигарету и зажег другую. Я глядел на него, на его сигарету и на сигаретную пачку с черепом.
— Рано или поздно приходится уходить, сынок, — хмыкнул он, глядя на меня сухими глазами и наслаждаясь моим изумлением. — По-моему, у меня были неплохие шансы.
Мы продолжали сидеть в сумерках до тех пор, пока он больше не мог вдыхать дым в свои умирающие легкие, а мои фрикадельки окончательно не остыли.
Я проводил его до автобусной остановки в конце нашей улицы.
Это заняло какое-то время. Пока мы не вышли из дома, я не замечал, что у него медленная и довольно странная походка — затрудненная, покачивающаяся. Когда мы наконец дошли до остановки, я пожал ему руку и повернул обратно.
Сид смотрела на остановку из окна. Она была добрым человеком, и я знал, она не одобрит, что я бросил его в трущобах неподалеку от Холлоуэй.