А я смотрел, как Кен Гримвуд пытается сделать вдох, но не может, как его руки отпустили пиджак моего сына и повисли, и я подхватил его, когда он упал.
Гораздо позже я прочитал про крест Виктории, который он заслужил при Монте-Кассино. По какой-то причине — видимо, нехватка воображения — до сих пор мне ни разу не приходило в голову узнать, как он его получил, точно так же, как я никогда не говорил об этом с моим отцом, пока не настал день, когда уже было слишком поздно о чем-либо с ним говорить.
И я узнал, что в Валентинов день тысяча девятьсот сорок четвертого года Кен Гримвуд в одиночку атаковал вражеский пулеметный дот в развалинах разбомбленного монастыря. Несмотря на мучительную боль от множества ран, полученных в ноги, и на то, что все его товарищи были убиты или ранены, он, с помощью ручного пулемета «Брен» и ручных гранат, уничтожил расчет. А потом направил огонь на вражеские позиции, дожидаясь подкрепления новозеландских группировок. Он сделал все это, будучи лишь на несколько лет старше моего сына-подростка.
Он взял жизни одних, сохранив жизнь другим. Он нередко смотрел в глаза смерти — смерти за свободу еще нерожденных поколений, но рассмеялся бы мне в лицо, если бы я сказал ему об этом. И объяснил бы, что сражался за своих друзей, сражался за то, чтобы выжить. Вот что он сказал бы мне, и это было бы правдой, но не всей.
Вы бы и внимания не обратили на этого старика, если бы увидели его на автобусной остановке. Но он прожил значимую жизнь, весомую жизнь, очень важную. И это было удивительно.
Потому что, когда я держал его в руках в тот день на старом стадионе для собачьих бегов и в последний раз вдыхал исходящий от него запах «Олд Холборн» и «Олд спайс», мне казалось, что он ничего не весит.
После полуночи мы с Пэтом стояли у автомата, без всякого желания прихлебывая обжигающий больничный чай.
Я смотрел на сына и вспоминал, как взял его навестить моего отца незадолго до того, когда все было кончено. Ему было тогда четыре или пять? Наверное, пять, потому что он уже начал ходить в школу. Тогда я сделал ошибку.
Они боготворили друг друга, мой сын и мой отец, и, проявив неуместную сентиментальность, я подумал, что надо дать им возможность попрощаться друг с другом. Но Пэт был слишком мал, а отец — слишком болен. Это было жестоко для них обоих.
— Десять лет назад ты задавал кучу вопросов, — сказал я, перекладывая горячую пластиковую чашку из одной руки в другую. — Что происходит, когда мы умираем? Мы правда попадаем на небо или просто засыпаем вечным сном? Если Бог действительно существует, почему Он позволяет нам так мучиться? — Я кивнул, обе мои ладони горели, обожженные о чашку. — Ты спрашивал меня об этом после того, как мы приехали навестить твоего дедушку. Обо всей этой ерунде. Задавал эти важные вопросы.