– Не надо. Вещей мало, я такси вызову.
Кажется, он хотел возразить, но промолчал. Со странной проницательностью, которая вдруг проявилась в ней в эти минуты, Катя поняла, почему он молчит. Не только потому, что не хочет лишних забот, но потому, что голос ее звучит сейчас такой пустотой, которая не допускает возражений.
А как он должен звучать, ее голос, после того, что она вдруг поняла о себе?
– Ты позвони все-таки. – Григорий Петрович встал с дивана. Катя только теперь заметила, что все это время он не снимал пальто. – И постарайся устроить свою жизнь как-нибудь иначе, чем теперь.
«Я не буду больше устраивать свою жизнь!» – хотела сказать Катя.
Но не сказала. Ей все и без слов было теперь понятно.
Праздники давно уже ничего не значили в Колькиной жизни.
Ну, что ему безразлична очередная годовщина революции или международная солидарность трудящихся на Первое мая, это понятно. Да, кажется, уже и праздников таких нету. Но вот Новый год мог бы вызывать у него хоть какой-нибудь душевный подъем, все-таки это самый настоящий праздник. Мог бы, но не вызывал.
Он даже не понимал, почему приехавшая на каникулы Надюшка с таким восторгом рассказывает про Рождество, про немецкий Новый год то есть. Хотя понятно ведь, ребенок, ей все интересно. Все эти елки-палки, пряники-конфеты и прочие подарки.
Несколько больше, чем Надин восторг от предстоящего праздника, удивляло его непривычное уныние жены. Вернее, Колька даже не знал, называется ее состояние унынием или как-нибудь иначе. Он настолько привык, что Галинка никогда не унывает, что даже спросил ее, почему она такая невеселая. И еще больше удивился, когда она ответила:
– Я тебе что, Петрушка на ярмарке? Всех вокруг должна веселить?
– Да нет, – пожал плечами Колька. – Не хочешь, не весели.
Все-таки это было непривычно. Но долго размышлять о настроении жены Колька не стал. У нее была своя отдельная жизнь, и могли же в этой жизни происходить какие-нибудь неприятности, откуда ему знать? Да и зачем ему об этом знать? Все равно он ничего не может сделать, чтобы ей помочь, а она не нуждается в его помощи.
Тем более что с ним самим происходило в эти предпраздничные дни что-то странное.
Несмотря на всю свою импульсивность, Колька всегда знал про себя, что очень даже способен анализировать собственное состояние. В спорте без этого было нельзя, а он отдал спорту всю свою юность, и это не могло пройти бесследно. И вот теперь, заметив, что смутное душевное беспокойство, начавшееся пару недель назад, не прошло ни через день, ни через два, а, наоборот, перешло в почти физическую ноющую боль где-то в сердце, он стал припоминать все, что делал за это время, чтобы разобраться, с чем же это нытье-колотье связано.