Коси, коса,
Пока роса,
Роса долой
И мы домой…
Вот оно как! Да, с такой косой долго не покосишь! — пожаловался он и протянул руку: — Дозвольте, теперь я сам!
Он взял косу и с минуту шел вперед, потом остановился, вынул брусок и стал точить лезвие.
— Одно слово — коса, а косить нечем: быстро тупится. Такую бы косу только смерти!
Аносов не уходил.
— А почему так тупится коса? — спросил он.
Косарь поднял голову, безнадежно махнул рукой:
— Как же ей не тупиться, когда лезвие плохое. У нас тут свой заводишко, Арсинский, там и косы такие робят… Ну, ты, пошли! прикрикнул он себе и снова принялся косить.
Павел Петрович тихо пошел вдоль реки. Он прислушивался к голосу птиц, к зеленому шуму соседнего бора. На душе было неспокойно. Он вспомнил недавние свои опыты по закалке острия ножей, и это вдруг как-то само собой увязалось с мыслью о косах.
«Вот в каком направлении надо продолжить мои опыты!» — подумал он и незаметно вышел к зеркальному пруду. Там он долго бродил по плотине, заглядывая вглубь. Среди водорослей в полутьме водной толщи серебристыми искрами проносились стаи резвых рыбок.
Рядом раздались стуки валька. Павел Петрович взглянул на мостки и зарделся. Подоткнув синее платьишко, склонившись к воде, стояла Луша и старательно била вальком по мокрому белью. Ее упругие, загорелые ноги выделялись на зеленом фоне откоса. Туго заплетенные русые косы золотой короной возвышались на голове.
— Здравствуй, Луша! — весело крикнул девушке Аносов.
Она подняла глаза и, увидев инженера, быстро выпрямилась.
— Здравствуйте, Павел Петрович! — отозвалась она.
Аносов подошел к мосткам.
— Ой, не надо сюда! — смущенно вскрикнула Луша и быстро оправила платье. Стройная и строгая, она стояла перед ним в блеске утреннего солнца.
— Ах, Луша, какая ты недотрога! — вздохнул он. Его сильно тянуло к этой простой и ласковой девушке.
— Такая уж! — застенчиво отозвалась она, а у самой в глазах сверкнули озорные огоньки. — Проходите, Павел Петрович. Нельзя долго стоять вам тут, негожее могут подумать люди…
— Пусть думают, а мне очень хорошо подле тебя, — осилив робость, сказал он.
Девушка обожгла его взглядом. Ей тоже хотелось, чтобы он побыл здесь, у мостков, — приятно было слышать его голос, смотреть в простое, открытое лицо, но, поборов это чувство, Луша сказала:
— Меня поберегите, Павлушенька.
В этом ласковом слове прозвучало столько нежности, что Аносов весь просиял.
— Я уйду, Лушенька, — проговорил он. — Но мне надо сказать тебе много, очень много!..
— Потом, — тихо прошептала она. — Потом…
Он пошел к заводу, а позади снова зачастили удары валька. Над прудом раздалась милая песенка, и на сердце у Аносова зажглась радость. Казалось, кто-то сильный и добрый распахнул перед ним широкие, осиянные солнцем, просторы.