«Да хоть бы свое, родное дитя нянчил!» — продолжал рассуждать за «стрекулистов» Пал Гёргей. Но на самом деле это были собственные его мысли, назойливые, как мухи.
Почему Янош так сильно любит ребенка? Естественно ли это? Чужого ребенка! И кто? Серьезный человек, вице-губернатор? (В те годы Янош еще был сепешским вице-губернатором.) И невестка тоже — прямо-таки боготворит девочку. А про свою собственную, умершую дочку никогда и слова не обронит! Умерла, нету — только и всего! Пал Гёргей раз-другой заводил о ней разговор, но не заметил и тени печали у родителей покойной Борбалы. Значит, они горюют по ней не больше, чем по какой-нибудь канарейке. Янош даже сказал, что, если младенец не коснулся ножками земли, значит, он еще и не жил, не спускалась его душенька с неба на землю, — как, например, их Борбала, умершая еще в пеленках. И совсем другое дело, когда дитя уже умеет сидеть. Это уже барышня. «Правда ведь, наша маленькая маковка? Ты ведь уже барышня! А ну, улыбнись же и папочке своему!»
Но Розика не хотела улыбаться отцу, а упрямо тянула ручонки к дяде Яношу. Да оно и понятно: Пал Гёргей именно в это время превращался в «дикаря» — лицо у него стало темное, мрачное, бороденка нечесана, на глаза нависли космы волос. Не то что ребенок, а и взрослый испугался бы при виде его. Сын Яноша, семинарист из Кешмарка — хорошенький десятилетний Дюри, в это время тоже приехал погостить домой. Дядя Пал тотчас же подумал: «Вот у кого я кое-что могу разузнать!» И начал исподтишка расспрашивать мальчика:
— Значит, у вас, школяров, и на троицу каникулы? И когда вы только учитесь? Вижу, ты такой же прилежный ученик, как Пишта Шваби. Тот отпрашивается из школы всякий раз, когда дома его матушка гуся режет.
— Ну уж нет, дядя Пали! Я такой ученик, что ни о чем никого не люблю просить. Даже на каникулы домой не прошусь.
— О, я вижу, ты настоящий Гёргей! Ну, а кем ты собираешься стать?
— Солдатом! — гордо отвечал юный Гёргей.
— Но ведь солдат должен уметь подчиняться, братец!
— Вот и хорошо. Подчиняться я умею. А просить — нет Домой я приезжаю только по разрешению.
— Ну и сколько же раз ты в этом году бывал дома?
— На рождество, на пасху. И вот сейчас, на троицу.
— А когда твоя сестричка умерла?
— Тогда не был.
— Почему же?
— Не знал.
— Как? Тебе даже не написали?
— Нет.
— Так от кого те ты узнал?
— Отец сказал, но только позднее, когда приезжал в Кешмарк проведать меня!
— Очень горевал отец? Грустное было у него лицо?
— Может быть.
— Как так? Разве ты не видел?
— Я ему в лицо не заглядывал.
— А тебе очень было жаль сестричку?