А когда проснулась, то окончательно поняла, что не зря так верила в эту поездку. Потому что сначала я не могла разобрать, где я, – а когда поняла, меня охватило чувство дикого, неистового восторга. Потому что я была здесь, я была одна (почти), все было заново, и потому что – не знаю почему, просто, без причины, без какой-либо связи с любым днем, что я прожила за последние недели и месяцы, за последние год или два, – я вдруг – так странно и неожиданно – проснулась счастливой.
И мне показалось, что два с половиной месяца – это очень много. Что через два с половиной месяца я вернусь домой полностью здоровая и очень живая. Что я не зря приехала в Россию, и что я не зря писала диплом про холодную войну. Что себя можно победить. Думая обо всем этом, я прошлепала на кухню, открыла холодильник и взяла из одной из пластиковых коробочек, что мне оставила тетя Сима, большой неровный сырник, а со стола – чашку со вчерашним холодным чаем. Это было просто классно. Все было классно. Я вышла на балкон, пока жевала сырник, и подумала, что рассматривать, как под балконом идут поезда, – вообще лучше всего. А потом я вернулась в квартиру, зашла в ванную и рывком стащила с себя всю одежду – вместе с Америкой, вместе со своим прошлым, вместе со своей болезнью – и встала под душ.
Если бы я вела в Москве дневник, я бы начала его так:
День первый. Довольно странный райончик с завитками одинаковых домов и дворов…
Но я не вела дневник – мне было некогда. В первые две недели я утонула в водовороте родственников, сила которого будет понятна только кому-то такому же, как я, кто впервые приехал назад в Россию и у кого здесь, в Москве, было столько же новых и, похоже, гораздо более близких, чем я и представить могла, родственников. Тетя Соня сдержала обещание – пропасть я в Москве не могла. Вечером первого же дня за мной, как и было запланировано, приехал дядя Миша, – а потом снова тетя Сима, снова дядя Миша, двоюродный брат Лева, тетя Аня, сестренка Нина, которая только-только сдала на права и чуть не довела меня до сердечного приступа, а вскоре я и сама разобралась с пятиминутной электричкой до станции Павелецкая, с испещренными мелкими буквами станций ветками метро на карте, которая напоминала мне сердце и артерии, и с адресами новых и новых родственников, приезжать к которым я теперь могла сама.
Я думала было – сказать или не сказать о том, что я, наверное, хотела бы немного времени провести и одна, что я так люблю, – но ни разу не сказала, потому что это было неправильно. Временами я уставала так, что казалось, что у меня уже нет сил шевелить губами и поддерживать разговоры, но, чтобы не опозорить родителей, не сумевших правильно воспитать дочь, придется выбиться из сил, чтобы… Впрочем, все это была ерунда. Это не была та усталость, от которой я сбежала из Америки, не та усталость, которая была липкой, безразличной и страшной, – это была обычная человеческая усталость привыкшего к privacy человека, который вдруг попал в воронку родственных отношений и немножко не успевал отвечать на вопросы и следить за всем, что происходило. И, видимо, все это новое действительно имело целебный эффект – потому что я стремительно шла на поправку и уже даже иногда ощущала, как мне становится скучно без компании и как я снова чувствую время.