«Ничего! – говорю я себе. – Додумаем!»
И вижу осиновый листок. Ветер наморщил воду, и листок плывет на меня, течению наперекор.
«Листок, плывущий против течения… Что бы это значило?»
Меня от ноши пошатывает: забрал всю копну, чтобы не лезть сюда второй раз, а сам думаю об осиновом листике.
5
– Мать, а нам полагается! – говорит тете Симе Михаил Агафонович. – Такую машину привезли!
Ох как ёрзается, когда в тебе сидит мыслишка! Вкуса не чувствуешь, разговорам не радуешься, ждешь удобный момент, чтобы въехать в беседу со своим… А мыслишка жалкая.
Написал я письмо сокурснице. Она на Волге отдыхала, у родственников. Получил ответ и приглашение, а ехать-то не на что!
Михаил Агафонович и тетя Сима вспоминают отца, молодость, а я про свое думаю, храбрости набираюсь.
– А сколько отсюда до Хвалынска езды? – Голос у меня позванивает.
– Хвалынск? Это на Волге, у Саратова, что ли? – спрашивает Михаил Агафонович. – Так это будет порядочно. На пароходе дня три-четыре… А чего тебе?
– Съездить бы! Там художник один великий родился.
– Репин?
– Петров-Водкин.
– Скажи ты, какая фамилия! Не слыхал.
Разговор опять перекидывается на прежние времена, и я сижу как в воду опущенный. Ну как опять заговоришь о Хвалынске? Да и чего бы про него говорить, если бы в моих карманах на билет наскрести можно было.
– Дядя Миша, расскажите о войне, – прошу я.
– А что про нее рассказывать? Скверная штука… Взрослым человеком попал я на фронт. Вот в чем дело. Будапешт брали, помню. Пришло к нам пополнение. Ребята молодые, ладные. Так что бы ты думал? В первом же бою половину выкосило, а старички все целы… И всегда так. Кто уцелел после первых заварух, тот долго живет… Упаси господи вас! А в мире, я гляжу, неспокойно, то в одном месте стреляют, то в другом.
Я тоже читаю газеты. Сколько раз уже меня охватывала тоска. На эпопею годы нужны. Годы и годы. Писать ведь надо научиться, вырасти, а мир все время на волоске.
– Ну чего притих? – спрашивает Михаил Агафонович. – Деньжонками мы тебе поможем, и до Хвалынска хватит, и до дома.
– Спасибо, – говорю я.
На улице розовый вечер. Беру корзинку, иду в подлесок. Подберезовики здесь не берут, потому что за грибы не считают. Признают один сорт – белоголовые, не белые, а белоголовые: подгруздки и грузди.
Возле бревен стоит теребит платочек Люба. Одна. Я поднимаю руку в приветствии. Она расцветает и тотчас хмурит брови. Нет, я один пойду по грибы. Мне нужно подумать. Мне еще много нужно думать. И если мир сорвется под откос, что ж, потеряет мир, он уже много потерял. Он столько уже потерял!