в своём жилье (хоть плохонький, но дом!).
Окраина Полтавы – не застава,
коптящая промышленным углём.
С роднёю многочисленною сельской
он дружен был, ничем не обделён.
Не принял он душой своею детской
недолю, возведённую в закон.
Он слышал о превратностях скитаний,
о молодости горестной отца.
В роду, считай, все – барские крестьяне
с того конца и с этого конца.
По линии отцовской, украинской,
все – в «милости» господской крепостной
аж до времён само́й Екатерины,
что гетманской играла булавой!
[196]*
Ты, булава, в руках её – безделица!
Ты, Хортица
[197], – опасная игра!..
«Кто “вражьей жинкой”
[198] звать меня осмелился?
Казнить ту песню с берегов Днепра!»
Но разве можно песню полонити!
В нас запорожский дух неистребим.
Кастальский ключ
[199] на Хортице ищите.
Звенигоры
[200] я клад открою им.
Учите, думы, мудрости сердечной!
Сердечной, песня, мудрости учи!
Казацкий род, в строю твоём извечном
мне место уважением почти.
Вы, прадеды, командовали сотнями,
спивая писни дивчины Чурай
[201].
Плечистыми вы были и высокими,
и гордость ваша била через край.
Вы более всего ценили вольницу,
степной простор, Днепра могучий зов.
Я навсегда останусь в вашей коннице.
Меня почтите зброей
[202] ваших слов!
Целую зброю – саблю запорожскую.
Сияет честью боевой клинок.
В нём – отблеск славы будущей Котовского,
Белова и Доватора
[203] залог.
Рождаются богунцы и таращанцы
[204],
о будущем не зная ничего.
Они уже растут отцу в товарищи,
двадцатый век, ровесники его.
О прадедах пока довольно.
Деда
зовут в депо тревожные гудки.
Любил иметь он с паровозом дело —
как паровозы на ходу легки!
Летят, пыхтят – не то, что воз крестьянский!
Плетётся воз лишь от села к селу.
Двадцатый век – век скорости, пространства.
И паровоз летит подстать ему!
Дед Афанасий токарь был отменный —
один такой в деповских мастерских.
Своим рукам он верную знал цену
и выучить мечтал детей своих.
Он бастовал всегда со слесарями
во славу не прибавки грошевой,
а чтобы шире развернулось знамя
достойной счастья вольности святой.
Книг прочитал немало, но, не скрою,
как понял из рассказов долгих я,
он постигал марксистскую теорию
на практике лишь – в уличных боях
[205].
Все эти схватки не прошли бесследно:
донской нагайки навсегда рубец
на теле и в душе до самой смерти
запомнили и дед мой, и отец.
Его, мальца, сатрап из волчьей своры,
на пику взяв, в волну швырнул с моста…