– Скажи им, что я не ждал, как баран, пока меня зарежут. Пусть отпоют меня и справят все поминки, как будто я дома похоронен.
– Хорошо.
– Пусть мне в гроб положат все, что я приготовил для своих похорон.
– Хорошо, Милое.
– Пусть памятник закажут в Криваче, там хорошие мастера и недорого берут.
– Хорошо, Милое.
– Пусть возьмут фотографию со свадьбы сына.
– Я все сделаю, если останусь жив.
– А сейчас, отец, помолись за меня и беги.
– Тогда, Милое, повторяй за мной слова.
Посреди леса, в любое мгновения ожидая появления убийц, мы начали читать молитву. Я говорил, а он повторял.
– Заканчивай, отец, они вот-вот появятся!
Но я продолжал.
– Поторопись, собаки лают уже рядом!
Я произнес заключительные слова молитвы, и он воскликнул:
– Вот они! Беги!
Я двинулся, но он позвал:
– Простимся, отец!
– Отпускаю тебе все грехи твои, брат Милое.
– Прости меня, отец, если чем-то тебя когда-нибудь обидел!
– Прости и ты меня, Милое!
Это были последние наши слова, обращенные друг к другу Собачий лай раздавался уже в двух шагах. Я направился вправо, чтобы быстрее удалиться от этого места. К счастью, снега в феврале уже не было, и я не оставлял следов. Через сотню метров я попал в поле зрения преследователей, раздался свисток, пес помчался ко мне. Я крикнул, что я не беглый, мне было приказано стоять, и солдат проверил номер на моей руке. Он достал блокнот, сверил цифры моего номера 54821 с номерами из списка и убедился, что я не сбежавший, а догоняющий заключенный.
У ручья, где остался Милое, послышался ожесточенный лай собак и крики. Его нашли, и больше я его никогда не видел. Так же как и других беглецов, которых удалось поймать, его казнили и сожгли в крематории. В начале 1945 года в лагерь были доставлены новые запасы угля, и крематорий вновь заработал, надобность в лесном костре отпала.
Да, некоторым удалось спастись. Говорили, что человек двадцать исчезло, их так и не нашли. После побега были предприняты строжайшие меры по усилению охраны, так что теперь только птица могла пролететь над лагерем, хотя, как я уже упоминал, ни одной птицы в округе не осталось, все улетели из-за смрада и дыма.
Издевательства настолько ужесточились, что многие не выдерживали, теряли рассудок. Они раздевались догола, бегали вокруг, смеясь и крича. Эсэсовцы их отлавливали, как бешеных собак, хватали и уводили в газовую камеру, где из отверстий душа выходила не вода, а газ под названием «циклон Б». Потом их тела сжигали в крематории.
В бараке номер шесть, где я провел все заключение в лагере (девятнадцать месяцев), однажды произошла настоящая трагедия. Двое сошедших с ума, Димитрие Чикириз из Рти и один испанец, вдруг схватили за горло нашего нового капо Штегемана. Вокруг шеи ему завязали веревку, сделанную из разорванной рубашки, и стали стягивать ему горло, угрожая задушить, если лагерная комендатура не освободит немедленно всех заключенных. Этот капо, как и все остальные, был из числа немецких уголовников, которые над нами садистски издевались. Штегеман был гораздо злее, чем предыдущий, Айнцигер.