Есть, дорогой мой доктор, такие минуты в жизни человека, которые выпадают из привычного течения жизни, как если вдруг волк-одиночка уйдет навсегда из стаи. Они неподвластны времени и остаются неприкосновенными где-то глубоко в душе, ни жизнь, ни смерть не могут повлиять на них.
Таким моментом стал для меня поход к отцовской могиле в Ашахе. Я представлял его себе таким, каким запомнил ранней весной 1914 года, когда он вместе с другими своими ровесниками, по третьему призыву, как последний бастион перед великой силой неприятеля, отправился на Саву у Остружницы защищать Отечество. Глядя на этот крест и могилу в бурьяне, я видел его высоким и стройным, как он прилаживает на плечо домотканую торбу, как прощается со своей семьей, как целует икону и порог нашего дома.
В тишине австрийских полей я рассказывал ему об удачных годах, о рождении внуков, которых ему не довелось увидеть, но также и о нашествии врагов, к которому мы опять не были готовы, о новом пожаре, вспыхнувшем всего через двадцать лет после первой страшной мировой бойни, о том, как болгарские солдаты жгли села по всему Драгачеву, о смерти его сына и моего брата Живадина, о моем пребывании в лагерях Баницы и Маутхаузена. А завершил рассказом о приятных событиях: о завершении строительства нового дома Йоксима, о новых виноградниках возле Волчьей Поляны, о свадебных венках на воротах его потомков. Ничего от него не утаил: ни то, что жизнь сеяла, ни то, что смерть жала.
Вы спросите, доктор, почему я не отслужил по отцу панихиду, как я это делал для многих, в разных концах света, куда только моя нога ступала. Не смог. После такого разговора с ним не мог я обращаться к нему как к покойнику. Здесь, рядом с собой, на этой кладбищенской пустоши у Дуная, я ощущал его как живого. Мне казалось, что после всего слова молитвы за упокой его души были неуместны. Вместо панихиды я сделал кое-что другое.
Пока Обрен и Живан искали могилы своих отцов, я распрямился и с короткой речью обратился к тем, кто почивал всюду вокруг меня в зарослях кустов и сорняков. Я сказал им примерно так:
– Отцы и братья наши! Сербы, почившие на чужбине, вдали от родины сложившие головы. Мы, сыновья и братья ваши, пережившие заточение в таком же лагере, передаем привет из родного края, земли сербской, которая вас никогда не забудет, память о ваших героических подвигах будет передаваться через поколения. Покойтесь с миром, и да утешит Бог ваши измученные души!
Такой была моя короткая речь вместо панихиды. Ко мне подошли Обрен и Живан и сказали, что нет ни следа их отцов. Их упорные поиски не увенчались успехом. Слушая, как мы говорим между собой на непонятном ему языке, немец показал рукой на часовню, предлагая поискать там.