Выскользнув из постели, Мария закуривала сигарету и замирала у распахнутого окна, вслушиваясь в дыхание ночного города. Пот высыхал, становилось прохладно, она оглядывалась на Стоила, и ярость наполняла все ее существо. В подобные минуты, чтобы подавить это жгучее чувство, она была способна разжечь такой пожар страсти, о котором бедный Стоил понятия не имел. Он и не подозревал, что ночные томления Марии могут обернуться местью. Об этой темной стороне женской натуры у него было довольно смутное представление.
В этот вечер женщины сидели в гостиной за софрой. Мария пила маленькими глотками коньяк и не расставалась с сигаретой. Перед Диманкой стояла нетронутая чашка чая. Разговор вертелся вокруг летних отпусков.
— Осточертели мне эти дома отдыха, — говорила Мария. — Мало того, что в течение всего года ведешь стадный образ жизни, так еще и отпуск проводи среди толпы. Режешься в карты, нагуливаешь жирок, скучаешь. А уж с таким компаньоном, как мой Стоил… — она деланно засмеялась, но в смехе ее прозвучала злость. — Сидишь как на привязи, и душу нечем отвести.
— Вы по крайней мере часто ездите за границу, — сказала Диманка.
— Часто? Вот уже год нигде не были. Да и что это за путешествия — дрожим над своей жалкой валютой да изображаем из себя бог знает что. Уж насчет будущего года я твердо решила: едем в Италию! У итальянцев курорты, Дима, — закачаешься! А о магазинах лучше не говорить — видала, сколько вещей Дикова привезла прошлой осенью?
Диманка не интересовалась.
— Три пары туфелек, о каких только мечтать можно, два отреза на платье, один другого лучше, пальто из натуральной замши и шляпу с шарфиком в комплекте. Господи, я как посмотрела, два дня больная ходила.
Диманка добродушно улыбалась своими пестрыми глазами.
— Жизнь проходит, Дима! Живешь — не живешь, а она катится. И все в одну сторону, в одну сторону, — задумчиво повторила Мария.
— Если уж нам жаловаться, то что говорить о других?
— Другие меня мало волнуют! Если у меня барахлит почка, другие не испытывают боли. Разве не так?
— Сочувствие — тоже боль, — возразила Диманка.
— Эх, Дима, Дима, так ты и останешься романтиком! Сочувствие — сплошной театр, моя девочка, уж в театре-то я кое-что понимаю. — Мария замахала руками. — Ах, ох, как я тебе сочувствую, ночей не сплю! А сама тем временем думает о духовке, где у нее тушится мясо с овощами, о мужских способностях твоего супруга и еще бог знает о чем, даже о том, в каком наряде явится на твои похороны.
— Да что ты! — искренне удивилась Диманка.
— Человек — эгоист по своему нутру. Ты вот скажи мне, может ли кто-то другой вместо тебя наесться, выспаться, насладиться любовью? Все это понимают и потому на других особенно не полагаются. И чем меньше человек верит другим, — Мария вперила взгляд в собеседницу, — тем больше корчит из себя святого — для равновесия, так сказать.