А ты попытался меня понять? — мысленно упрекнул его Стоил. Пошевелил хотя бы раз мозгами, чтобы уяснить себе, почему я погнался за этим ломтем? Известно ли тебе, чего стоит ломоть и во что обходится наш хлеб?
Не было смысла спорить. Похоже, философ прав: происходит только то, что может произойти, и ничего больше. Похоже, хлеб жизни замешивается на безумстве одних и на трезвости других, так было и так будет… И крылышками меня снабдили, с горечью вспомнил он. Они даже не подозревают, что у меня есть свои, я ношу их под рубашкой, давно ношу, еще с той поры, когда я, измочаленный, ночами возвращался с товарной станции.
Разгружали цемент — по сто мешков весом пятьдесят килограммов, иначе говоря, по пять тонн на человека. Справа спали деревья городского сада, их корни подрагивали в такт работающей дизельной станции. Иногда он, измочаленный, падал на траву и вслушивался в безумное сердцебиение…
Слева темнело здание мужской гимназии, завтра его ждали трудные уроки — математика, физика, биология, — когда к ним готовиться? А самое главное — после обеда должен собраться нелегальный кружок — политэкономия. Он и этого не прочел, хотя материалы уже два дня хранились у него, спрятанные в дымоходе, и всякий раз он вынимал их так бережно, чтоб сажа не могла испачкать не только бумагу, но и написанные на ней мысли, великие мысли о царящей несправедливости и грядущем благоденствии. В самом деле, как все просто: кто владеет средствами производства, тот распоряжается прибавочной стоимостью. Он наивно представлял ее в виде пачек ассигнаций, лежащих в стороне от основной кучи денег, тщательно заклеенных и охраняемых часовыми в цилиндрах и фраках, в фуражках и пелеринах, в полосатых брюках английской шерсти… Довольно скоро он сам обзавелся полосатыми брюками, только не из английской шерсти, а из потертой фланели в широкую полоску — не прощали церберы, стерегущие прибавочную стоимость, даже безусым гимназистам и начинающим студентам не прощали. Его повели в суд в наручниках, будто он был боксер и они опасались его кулаков, а ведь он тогда был худеньким мальчишкой, увидев которого монарх — тот, что на стене, на портрете, в фуражке и с саблей, — был немало удивлен: таких мальчишек он любил похлопать по плечу, порасспрашивать перед шпалерой любопытствующей публики, как зовут, ходит ли в школу, о родителях, живы-здоровы ли. Пока длился суд, он все время смотрел на портрет. Ах, мальчик, мальчик, слышался ему голос с иностранным акцентом, ты же мне говорил, что прилежно учишься и слушаешься своих наставников, а куда ты пошел, против кого, против меня? Ошибаешься, царь, ты такой же человек, как все, и даже не болгарин, ты здесь долго не задержишься, против другого я пошел — против денег, охраняемых фраками и пелеринами, против прибавочной стоимости я пошел! Наивный ребенок, отечески скорбел монарх, большевистская ересь сбила тебя с толку, никакой прибавочной стоимости не существует, ее придумали евреи, каждый народ получает то, что создает, я это знаю по моему личному бюджету, а вы, болгары, старые кочевники, еще в претензии к Европе, вы всё готовы съесть и выпить, плеть вам полагается, а не наука, плеть!.. А, Караджа, тебе кажется, что, если ты напялил на себя царский мундир и втиснулся в эту раму, я тебя не узнаю?