Стоя у окна в дневной камере, она слушала ворон. Одна кричала особенно пронзительно, так, будто думала расколоть воплями небо. Еще пять беспокойно кружили в воздухе. Звуки отдалялись и замирали, и так было весь день, до тех пор, пока не начинали мерцать сумерки. В конце концов Мэри поняла, почему вороны галдели так отчаянно: они просто хотели доказать, что они еще здесь.
В декабре в тюрьме появились два фальшивомонетчика. Они предложили Мэри обрюхатить ее, чтобы избежать петли. Она сказала, что бесплодна, но они ее даже не слушали. Они овладели ею на полу; небольшой уголек больно впивался ей в лопатку. Про себя Мэри дивилась, что кто-то еще хочет ее тела. Кому нужно проникать в эту могилу плоти?
Она не знала, когда это случится, но была уверена, что умрет – лицом вниз на полу ночной камеры или в петле на рыночной площади, и даже не думала сопротивляться. Она была ближе к мертвым, чем к живым, и уже забыла дорогу обратно. В самые тяжелые дни она мечтала только об одном: перелететь через эту зиму, как камень через озеро. Перепрыгнуть через время – как ее отец в свой последний год на земле – и оказаться в дне своей смерти.
Теперь она часто говорила с отцом по ночам. Оказалось, что это очень легко – сделать то, что у нее никак не получалось раньше. Простить Коба Сондерса. За его безумие, за то, что он требовал от судьбы невозможного, за то, что он отдал жизнь за украденные одиннадцать дней. Она уже знала, что смерть движется в общей толпе под видом самого обычного незнакомца и может без всякого предупреждения постучать тебя по плечу. Лучше броситься к ней в объятия сразу.
Не то чтобы она страстно хотела умереть. Мэри по-прежнему вдыхала воздух – тот, что был, и ела то, что могла достать, но она делала это скорее, чтобы чем-то себя занять. Она просто не считала себя по-настоящему живой, и ей было совсем нечего больше терять. Все, кого она любила, покинули ее, и виновата в этом была только она сама. Она разбила сердце своей матери, бросила Куколку и убила хозяйку, которая не чаяла в ней души. Теперь у нее не было будущего, ради которого стоило бы жить.
В Двенадцатую ночь небо было густо-черным, словно кто-то вылил на него смолу. Стражники напились и не пришли за заключенными, чтобы отвести их в ночную камеру. Завернувшись в одеяло, Мэри стояла у окна. Единственный свет исходил от фонаря в углу, где арестанты играли в кости. Жиденькое желтое сияние выплескивалось в ночь и терялось во тьме. Мэри не чувствовала своих рук; одной она сжимала одеяло, другой держалась за прутья решетки. Еще немного, казалось ей, – и стражникам придется отдирать ее от окна, словно плющ, ломая скрюченные, высохшие, как стебли, пальцы.