— Дайте понесу я, ваши руки устали…
Серкебай хотел взять Бурмакан, Калыча не слышала его. Руки ее не устали. Шла бы всю жизнь с Бурмакан на руках, исходила бы землю — и тогда она не устала бы. Она теперь вышла на волю. Теперь Калыча не та, сидевшая в трауре на постели, поклоняясь обычаям плача, теперь она не вдова, но хозяйка дома, мать и отец для детей; батыр, если нужно сразиться, мудрец, если нужно спорить. Закаленная, сильная, способная выдержать все. И почтенные старцы обращаются к ней, склонив уважительно убеленные сединами головы.
Старики, молодые джигиты и девушки — весь аил, все от мала до велика собрались — а впереди Калыча. Красное платье Бурмакан шевельнулось и снова замерло. Лицо ее поцеловал луч солнца. Озеро занялось огнем… Да, исходило пламенем озеро… Гуси, селезни, утки поднимались, спускались над валами огня… Но что это, гром среди ясного дня? Отвалилась верхушка скалы, камни с шумом посыпались вниз. То ли солнце громыхнуло, то ли слышится все это Калыче — кто знает… Что значат падающие камни?
Калыча принесла свою дочь, положила на зеленый лужок у юрты, покрыла лицо поцелуями…
— Прости, дочка, мою вину… Не должна была отдавать тебя, прости… Не должна была доверять тебя ни единой душе, прости… — Еще раз поцеловала ее — щеки совсем ледяные.
— Сес-тра-а-а!
Это Бермет кричит что есть мочи, лишь теперь поняла случившееся. Упав на колени, обняла сестру, заставив заплакать аил. Старухи, дергая носами, вытирали глаза уголками платков, старики, боясь взглянуть на них, отвернулись.
Кто же остался в юртах? Больные, что не могли подняться с постели, да старики, ноги которых уже не могли носить их… Остался волостной Кылжыр… Глядел свирепо на двух джигитов, долго ловивших коня, — только сейчас привели…
— Кто садился на моего коня? — спросил волостной.
— Калыча.
— Кто такая Калыча? Баба?
— У нее умер муж… Мать Бурмакан…
— Кто такая Бурмакан?
— Девушка, которая умерла ночью. Кто-то убил ее.
— Девушка? Кто-то убил? Волостной не сядет на коня, на которого садилась баба! Отведите — отдайте той бабе!
Ни на кого не глядя, ушел волостной в юрту. Смятение охватило Батыркула, наблюдавшего в стороне.
Слово волостного — закон, джигиты отвели коня, привязали возле юрты Калычи:
— Волостной не садится на коня, на которого садилась женщина, — отдал его Калыче.
— Разве не садится? Оказывается, не садится на коня, на которого садилась женщина? Веди сюда этого коня!
Люди, понимавшие гнев Калычи, зашумели.
— Невестка… — Навстречу ей вышел седобородый старик. — Гнев — это шайтан, а ум — друг. Если в гневе поднялась твоя правая рука, удержи ее левой. Отдай мне твой гнев.